– Конечно, – говорит Говард. – И это хорошо, потому что мне нравятся женщины.
– Угу, я про это слышала, – говорит мисс Каллендар. – Надеюсь, вы не тратите свое драгоценное время, пытаясь меня закадрить.
– Нет, – говорит Говард.
– Отлично, – говорит мисс Каллендар, поднимая мраморное яйцо и глядя на него. – Я очень люблю такие вот небольшие предметы, могу держать их в руке часами. Но я отвлекаю вас от вашей вечеринки?
Вечеринка гремит вокруг них. Говард смотрит на мисс Каллендар, которая каким-то образом остается в стороне. Она прислоняется к каминной полке, ее белая шляпа затеняет глядящие на него очень серьезные темно-карие глаза. Позади нее над каминной полкой – круглое наклонное зеркало; Говард видит, что они оба отражаются в нем под углом слегка укороченными, точно в каком-нибудь добросовестном современном фильме. Вон ее темная голова, накрытая белой шляпой, ее шея, изгибающаяся под затылком, ее сужающаяся книзу синяя спина; и он, лицом к ней в противостоящей позе, его экономичное яростно-глазое лицо обращено к ней; позади них обоих – пустое пространство, а дальше – движущиеся человечки, приглашенные на вечеринку.
– Вы ввязались в бой с революционерами, – говорит Говард.
– Моя обычная беда на вечеринках. Я ввязываюсь в бои.
– Разумеется, – говорит Говард, – эти ребятки по вполне веским причинам не доверяют никому старше тридцати лет.
– А сколько мне, по-вашему, лет? – спрашивает мисс Каллендар.
– Не знаю, – говорит Говард. – Ваш костюм вас маскирует.
– Мне двадцать четыре, – говорит она.
– В таком случае вам следует принадлежать к ним, -говорит Говард.
– А сколько лет вам? – спрашивает мисс Каллендар.
– Мне тридцать четыре, – говорит Говард.
– Ах, доктор Кэрк, – значит, вам не следует.
– О! – говорит Говард. – Есть еще вопрос о правоте и неправоте, хорошем и плохом. Я выбираю их. Они на стороне справедливости.
– Ну, это я могу понять, – говорит мисс Каллендар. Подобно стольким людям средних лет, вы, естественно, им завидуете. Вся эта юность вас чарует. Я уверена, вы извиняете ей, что угодно.
Говард смеется. Мисс Каллендар говорит:
– Надеюсь, вы не приняли это за грубость?
– Нет-нет, – говорит Говард, – по той же причине извиню вам, что угодно.
Уголком глаза Говард замечает происходящее позади: руки прикасаются к грудям, партнеры договариваются, пары исчезают.
– Да? – говорит мисс Каллендар. – А я думала, вы: пытались сделать из меня бунтовщицу.
– Вот именно, – говорит Говард.
– Но против чего я могла бы взбунтоваться?
– Против всего, – говорит Говард. – Угнетение и социальная несправедливость вездесущи.
– А! – говорит мисс Каллендар. – Но ведь против этого бунтуют все и всегда. Нет ли чего-нибудь поновее?
– У вас нет социальной совести, – говорит Говард.
– У меня есть совесть, – говорит мисс Каллендар. – Я часто ее использую. По-моему, это своего рода нравственная совесть. Я очень старомодна.
– Мы должны вас модернизировать, – говорит Говард.
– Ну, вот, – говорит мисс Каллендар, – вы ничего не собираетесь мне извинять.
– Нет, – говорит Говард. – Почему вы не позволяете мне спасти вас от вас самой?
– Ой, – говорит мисс Каллендар. – По-моему, я знаю точно, как вы за это приметесь. Нет, боюсь, для меня вы слишком стары. Я не доверяю никому старше тридцати лет.
– Ну а мужчинам моложе тридцати? – спрашивает Говард.
– А вы готовы на варианты, если необходимо? – говорит мисс Каллендар. – Ну, я мало доверяю и тем, кто моложе.
– Это оставляет вам очень мало места для маневрирования, – говорит Говард.
– Так ведь в любом случае я мало маневрирую, – говорит мисс Каллендар.
– Тогда вы много теряете, – говорит Говард. – Чего вы боитесь?
– А, – говорит мисс Каллендар, – новый мужчина, а приемы старые. Ну, было очень приятно поболтать с вами. Но вам надо заботиться тут о стольких людях, и вы не должны терять время на болтовню со мной. – Мисс Каллендар укладывает мраморное яйцо назад в корзиночку на каминной полке.
– Они сами о себе заботятся, – говорит Говард. – Я имею право на то, что нужно мне.
– О, я едва ли тут подхожу, – говорит мисс Каллендар. – Вам будет разумнее поискать где-нибудь еще.
– Кроме того, я должен спасти вас от ваших ложных принципов, – говорит Говард.
– Возможно, как-нибудь у меня появится в этом нужда, – говорит мисс Каллендар, – и если случится так, обещаю тут же дать вам знать.
– У вас есть нужда во мне, – говорит Говард.
– Что же, благодарю вас, – говорит мисс Каллендар. – я очень благодарна вам за предложенную помощь. И миссис Кэрк за предложение свозить меня в клинику планирования семьи. Вы все в Водолейте очень приветливы.
– Мы такие, – говорит Говард. – И готовы на любые услуги, не забывайте.
Говард идет назад в кипение вечеринки; мисс Каллендар остается стоять у каминной полки. Кто-то вышел и нашел выпить еще; атмосфера становится приглушеннее, возбуждение мягче и сексуальнее. Он проходит между телами – лицо к лицу, задница к заднице. Он ищет глазами Флору Бениформ; лиц вокруг много, но ни одно не принадлежит ей. Попозже он наверху в своей спальне. Там стоит глубокая и полная тишина, если не считать звуков индийской раги, доносящихся с проигрывателя. Занавески задернуты. Лампочка над кроватью не повернута вниз, как обычно, а светит в потолок; она обернута какой-то розовой материей, возможно, блузкой. Кровать с ее полосатым мадрасским покрывалом передвинута из центра комнаты в угол под окном. Вдоль стен в тишине сидят и лежат люди, касаясь или обнимая друг друга, слушая ритмы и кадансы музыки. Это группа бесформенных абрисов: торчат головы, тянутся пальцы, сжатые руками, которые связывают один абрис с другим. Сигареты с марихуаной переходят из пальцев в пальцы; они багрово вспыхивают, когда кто-нибудь затягивается, и тускнеют. Говард вбирает бессловесные слова музыки; он допускает, чтобы его собственная спальня становилась для него все более и более чужой. Домашний халат Барбары и ее балахон, свисающие с крючка за дверью, меняют цвет, преображаются в чистую форму. Блеск покореженных ручек старого комода, купленного у старьевщика, когда они меблировали дом, фокусирует цвета, преображается в яркий таинственный узел. Вино и наркотик свиваются в кольца у него в голове. Лица обретают форму и растворяются в водянистом свете; лицо девушки с дурацкими зелеными тенями вокруг глаз и белыми напудренными щеками, мальчика с кожей цвета влажной оливки. Рука лениво машет вблизи от него, машет ему; он берет сигарету, удерживает руку, поворачивается поцеловать несексуальное лицо. Его сознание упивается идеями, которые курятся, будто дымок, обретают форму, как постулат. Стены движутся и открываются. Он встает и идет мимо рук, и туловищ, и ног, и бедер, и грудей на лестничную площадку.
