С этими коровами приключилась смешная история. АИКовцы, исповедующие коммунальные ценности, держали коров в общем коровнике под присмотром выборных скотников. Сдать коров они предлагали и русским «коллегам» — чтобы освободить время для работы. Они даже предложили выкупить коров — на деньги АИКа и по завышенным ценам, чтобы дело шло быстрее. Что сделали наши? Продали коров, на вырученные деньги купили новых, а разницу — прикарманили.
Всего Лохему удалось реализовать в Кемерово проекты 11 типов жилых зданий, что в тех условиях было невероятно много. Да и по нынешним меркам тоже. К сожалению, после изгнания Лохема их перекроили по «рабоче-крестьянским» понятиям, безнадежно загубив чистоту голландской идеи. Исчезли заглубленные фундаменты и мансардные этажи, обогревающие дымоотводы и ванные комнаты, и много чего другого, тщательно и тонко умышленного архитектором.
Правда, лохемовские дома стоят до сих пор — а те, производные, развалились. Но что это за утешение?
Так вышло, что «лохемовский период» в АИКе пришелся на закат колонии и пожить в «домах будущего» колонисты успели недолго. После 1925 года с АИКом происходило то, что и со всей страной — ее национализировали, превращая в громоздкий и неэффективный советский трест. А дома заселялись русскими.
Колонистов выживали. Уже строчились уведомления о «нецелесообразном использовании» и «саботаже». Уже назначены были в управление люди, ни бельмеса не смыслившие в производстве, а только умножающие отчетность. Уже новоиспеченный зам Рутгерса, партизан и казнокрад Коробкин, доносил, что «Ванлохен Иван Иванович как архитектор к нашим условиям не подходит, вследствие незнаний наших законоположений об охране труда и требований, предъявленных Союзом».
Чем больше документов той эпохи я читаю, тем чаще мне кажется, что та история в 20-х не закончилась. Что она закольцевалась, нашла рифму — уже в нашем времени. Когда на смену мечтаниям 90-х пришли 2000-е, закатавшие под асфальт лучшие плоды этих мечтаний.
«Если бы не русские бюрократы, вы были бы русскими», — много лет спустя признавался детям Лохем. Думаю, то же могут сказать сотни иностранцев, приехавших к нам семьдесят лет спустя. И от этой унылой закономерности на душе становится как-то особенно тоскливо и пусто.
Ван Лохем писал: «Русский хочет действия, но восхищается идеей, которая часто превращается в лозунг. В результате существуют два мира, поочередно преобладая один над другим. Когда преобладал мир действия, то иностранцы принимались с распростертыми объятиями; когда преобладал мир идей, чтобы ни делали иностранцы, ничто не устраивало».
Как это нам знакомо, не правда ли?
«Если проводимое административное управление экономикой и является абсолютным условием для строительства в новой России, то архитектура не должна становиться жертвой этого. Градостроительство и архитектура определяют характер города на долгие годы, и они не должны позволить овладеть собой опрометчивости некомпетентных чиновников». И это — после уничтожения Москвы — нам знакомо тоже.
Но зарифмовалась, по счастью, история и нашего «Иван Иваныча» — уже после войны, когда Кемерово застроили по регулярному плану. Этот прекрасно сохранившийся ансамбль, выполненный в неоклассике сталинского ампира, и есть такая рифма. Поражающая строгостью в сочетании с уютом, человечностью. Удивительно, но архитектура, призванная подавлять, удивляет тем, как свободно в ней дышится — как будто в противовес идее, ее породившей. Как будто гений архитектуры не покинул это место. И один город, ван Лохема, зарядил летящей аскетикой нынешний. Который просто переосмыслил ван Лохема, как мог — в рамках времени и стиля, в котором строился.
Моя счастливая деревня
Современный человек не успевает за временем — декорации меняются быстрее, чем он привыкает к ним. Ни в памяти, ни в мыслях от этого времени ничего не остается. Прошлое пусто. Даже вещи исчезают из обихода, так и не состарившись.
«Куда все исчезло? Зачем было?»
Тоже лейтмотив жизни.
В ящике моего стола лежат зарядные устройства для телефонов. Провода спутаны в клубок, видно, что адаптерами никто не пользуется. «Надо бы выбросить…» Чешу затылок.
Но мне почему-то жалко.
Я отдаю адаптеры сыну, он сооружает из них заправочные станции.
Но жалость, жалость.
В прошлом году я купил избу в деревне.
«В глухомани, настоящую…» — рассказываю.
«Ну и где твоя „глухомань“? — друзья мне не верят. — Кратово? Ильинка?»
Я показываю на карте. «За Волочком, в Тверской…»
Кивают, но в гости почему-то не торопятся.
«Вы будете в Москве в это время?» — на том конце женский голос.
Я прикидываю в уме, считаю: «Нет, я буду в деревне. Давайте через».
«О, у вас дом в деревне!» — трещит трубка.
«Изба…»
«Как это хорошо — дом, природа. Я хотела бы…»
«Изба! — кричу. — Изба!»
Конец связи.
В прошлом году я купил избу в деревне.
В нашей деревне нет мобильной связи, нигде и никакой. Правда, алкаш Лёха (он же Лёнька) утверждает, что одна палка бывает за избой Шлёпы. Я полдня ползаю вдоль стены, пропарываю гвоздем сапог. Чертыхаюсь — нет, не ловит.
Первое время ладонь машинально шарит по карману, однако на второй день о телефоне забыто. Я вспоминаю про трубку, когда пора выходить на связь. Телефон валяется в дровах у лежанки — наверное, выпал из кармана, когда я возился с печкой. С изумлением Робинзона разглядываю кнопки, мертвый экран.
Я пропадаю в деревне неделями, и связь мне все-таки требуется. Доложить своим, что жив-здоров, не голодаю и не мерзну. Что не был подвергнут нападению хищников, не утонул в болоте и не свалился в колодец, не покалечил себя топором или вилами, не угорел в бане и не подрался с Лёхой-Лёнькой.
«Главное, дождись, чтобы угли прогорели…»
«Ложный гриб на разрезе темнеет…»
«Сырую воду ни в коем случае…»
«Топор ночью под кроватью на всякий случай…»
«Клади от мышей сверху камень…»
Наивные люди.
Мобильная связь есть на Сергейковской Горке, но там ловит чужой оператор. Мой ловит в сторону Фирово, но туда в слякоть плохая дорога — ее разбили лесовозами, когда вывозили ворованный лес. И вот спустя месяц я узнаю, что связь есть еще в одном месте.
И что там работают все операторы.
В нашей деревне шесть изб, это практически хутор. Две семьи живут круглый год, одна съезжает на зиму в Волочек, в двух избах наездами тусуются дачники (я и еще один тип, известный старожил). Крайняя, Шлёпина, пустует.
— А где хозяин? — Разглядываю через выбитые окна горы бутылок и рванины.
— Удавился, — безразлично отвечает Лёха.
