Книга Азазель - Юсуф Зейдан

Любое мое воспоминание неотделимо от страдания. Даже если я вспоминаю что-либо приятное, это до крайности болезненно… Как бы мне хотелось сейчас взобраться на стену монастыря и закричать, обратясь к северу, где сейчас обретается Несторий, и к югу, где скрылась Марта… И если я выкрикну из своего сердца всю боль, услышит ли кто-нибудь этот крик? Или я просто умру? А может, я обречен на вечную тоску и забвение?

Что мне делать с темницей, где я томлюсь, скованный тревожными воспоминаниями? Не разорвать ли эти листы и не вылить ли чернила? Не разодрать ли рясу и не уйти ли в пустыню, как сделал Иоанн Креститель? А может, забыть обо всем и продолжить записывать, чтобы докончить начатое, а потом уйти туда, откуда нет возврата?

О Октавия… О непорочная… Я отчетливо помню, что после того, как она так жестоко изгнала меня из своего рая, ноги понесли меня прочь от этого окруженного песком дома к нашей пещере в скалах. Я шел туда, сам не понимая зачем. Быть может, в тот момент я хотел просить прощения у Бога и ждать Его милости в том самом месте, где в первый раз восстал против Него?

Войдя в пещеру, я немедленно забился в самый дальний угол и прижался к влажной стене, надеясь укрыться от все еще звенящего в ушах грохота моего низвержения. Я был просто уничтожен… Простояв несколько минут в полной отстраненности, я вдруг почувствовал, как из глаз потекли слезы раскаяния… Вот здесь, опустившись на колени, сидела Октавия, доставая из корзины различные кушанья. А вот здесь стоял я, завороженный ее грудью. В этом месте я впервые прикоснулся к телу Октавии и на меня излился ее свет… Время замедлило свой бег, и я перестал существовать, окунувшись в глубокий омут мучений.

В пещере стояла тишина, нарушаемая лишь шумом морского прибоя. Я улегся на пол, положив под голову торбу, которая казалась вдвое потяжелевшей. В голове было пусто. Безмыслие причиняло боль и вызывало щемящее ощущение одиночества. Я чувствовал раскаяние, похожее на то, что овладело учениками Христовыми в ночь последней вечери, когда Он сообщил им о Своем скором уходе и встрече с Отцом, который на небесех. Я мечтал уснуть и не проснуться, но мне это не удавалось. Я впадал в забытье и всякий раз просыпался от ужаса. Я страшился самого себя, прожитых дней, своего отшельничества в скалах, того, что в пещеру проникнут хищные звери. Тогда я не знал, что в Александрии не водятся ни гиены, ни бродячие волки, зато есть хищники поопаснее ночных тварей, с рассветом прячущихся в свои логова.

Обратившись лицом к стене, я, стоя на коленях, бормотал искупительные молитвы и жаркие заклинания, уповая, что Господь смилуется и простит меня за все, что сотворили мы с Октавией. Взывая к ее спасению, я почувствовал, как из глаз моих вновь потекли слезы.

Погруженный в молитву, я вдруг подумал, что, быть может, стоит провести в этой пещере остаток дней, полностью посвятив себя молениям и позабыв про медицину и про все то, о чем мечтал и чего желал прежде. Наверное, мне следовало стать святым отшельником. Я начал фантазировать, что вовсе не подобает монаху: «Вот люди узнают, что я обретаюсь в этом месте, и будут приходить ко мне за благословением. Я буду вести примерный и предельно аскетический образ жизни. И днем и ночью я буду поститься, съедая лишь один финик. А когда почувствую жажду, положу в рот финиковую косточку и стану катать ее языком, тем и напьюсь — так мы делали в деревне, когда я был маленьким. Если жажда не пройдет, смочу губы морской водой и вновь укроюсь в своей пещере. Говорят, что александрийцы кроме себя никого не уважают, но меня они станут почитать, когда им откроются моя набожность, усердие и прилежание в служении. На мою пещеру снизойдет небесное благословение, и своими руками я буду творить чудеса. И однажды среди прочих придет уверовавшая Октавия и узрит меня в ореоле святости… Я не стану отягощать себя никакими мирскими благами, а сосредоточусь лишь на восхвалении Господа и созерцании своей праведной жизни, которую очищу настолько, что она станет как зеркало… И тем я очищусь от горестей этого мира».

Мечты приносили успокоение и уменьшали скорбь. Но с наступлением дня меня охватил голод и желания более приземленные. Я достал из торбы финик и медленно съел его. После этого очень захотелось пить, и даже косточка не помогла утолить жажду. Я вышел из пещеры, вертя головой по сторонам, как загнанная лисица. По пути к морю, куда бы я ни бросал взгляд, не было ни души. Здесь вообще не было ничего, кроме тишины и покоя. Я умылся и прополоскал рот: соленая вода еще больше разожгла жажду. Едва передвигая ноги, я вернулся в пещеру и скорчился в углу, как побитая собака, зализывающая глубокие раны, без всякой надежды исцелиться. Я понял, что моим единственным лекарством может быть сон, и закрыл глаза, надеясь забыться… Не сразу, но мне это удалось.

Из забытья я вынырнул только утром, разбуженный криком чаек. Я почувствовал такой сильный голод и жажду, которых никогда раньше не испытывал. Я съел еще один финик и, выйдя из своего скального убежища, огляделся по сторонам. Окрест не было никого. Не было и Октавии на том месте, где я впервые встретил ее в тот день, когда меня чуть не засосал водоворот.

В тот миг я понял, что не люблю море. Нил лучше и добрее. Нил наполняет жизнью свои берега, а море со своих уносит любую растительность, не оставляя ничего, кроме камней. Александрия — это город моря и скал, город соли и жестокости. Одиночество изнуряло меня, давило гнетущей тяжестью. К вечеру в голове засела одна навязчивая мысль, которая, я не сомневался, должна была привести меня к покаянию и вплотную приблизить к сути очищения. Я был уверен: лишь это поможет мне выделиться из толпы и стать особенным, ибо мало кто отважится сделать подобное. Я решил оскопить себя!

Я думал так: сначала найду конский волос и тщательно прополощу его в морской воде. Затем вернусь в пещеру, обмотаю его вокруг мошонки и, уповая на то, что, превозмогу боль, сумею отрезать семенники. Я верил, что навсегда успокоюсь, что больше никогда не поддамся женским чарам и стану как ангел. «К этому призывает нас Евангелие, — шептал я, — но мы не отзываемся на этот призыв, потому что слабы. В Евангелии есть ясный стих, указывающий на это: «…есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит»{49}. И я стану избранным, счастливый тем, что принес жертву на алтарь очищения! Я это сделаю, дай Господь, завтра утром».

Однако я не спешил. Я вспомнил, что давным-давно Ориген сотворил с собой{50} подобное тому, что намеревался сделать я, и некоторые почитали его за это как святого, но иные думали, что он грешник. Тогдашний епископ Александрии благородный Димитрий{51} осудил Оригена, сказав, что это гнусность и мерзость, разгневался — и не только снял его с должности начальника Александрийского богословского училища{52}, но и отлучил от церкви. Я забеспокоился, а как сегодня посмотрят на то, что я собираюсь учинить? Вернуть потерю мне никто не сможет, и тогда монашеская стезя мне будет заказана: ведь монах должен уметь усмирять порывы своей души и голос своей плоти! Меня осудят и изгонят из церкви, покрыв позором и сопроводив громом проклятий… Да, идея оказалась неудачной. И никогда больше я даже думать не смел о самооскоплении!