Миссис Юм относилась к этим выходкам с поразительным спокойствием. Никогда не выказывала ни раздражения, ни отвращения, как будто поведение Эффинга было в порядке вещей. Как привыкает к шуму человек, живущий рядом с железной дорогой или аэропортом, она привыкла к оглушительному чмоканью Эффинга, и когда тот начинал в очередной раз слюняво чавкать, расплескивая суп, она просто замолкала и ждала, когда хлюпанье прекратится. Словно бы поезд прогремел сквозь ночь транзитом в Чикаго, сотрясая окна и весь дом до основания, и так же быстро исчез, как и налетел. Время от времени, когда Эффинг был особенно несносен, миссис Юм смотрела на меня и подмигивала, как бы говоря: старайтесь не обращать внимания, старик выжил из ума, и тут уж ничего не поделаешь. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что без нее вряд ли удалось бы поддерживать мир в нашем узком кругу. Более темпераментная женщина едва бы удержалась от возмущения зловредными выходками Эффинга, а это только подлило бы масла в огонь; ведь если старику перечили, он выходил из себя. Флегматичный характер миссис Юм был как нельзя кстати для предотвращения возможных ссор и неприятных сцен. В ее большом теле жила большая душа, которая принимала многое совершенно спокойно. Поначалу меня иногда злило, что она безропотно терпит его пакости, но потом я понял, что иначе с его чудачествами не совладать. Только улыбаться, не принимать его выкрутасы близко к сердцу, добродушно шутить с ним. Именно она научила меня, как вести себя с Эффингом. Без нее и ее примера я вряд ли продержался бы долго на этой работе.
К столу миссис Юм всегда выходила с чистым полотенцем и нагрудной салфеткой. Перед едой она обвязывала салфеткой шею Эффинга, а полотенцем вытирала ему лицо в случае необходимости. По существу это напоминало уход за ребенком. Миссис Юм исполняла роль заботливой матери очень искусно. Она как-то сказала мне, что, вырастив собственных детей, теперь уже делает все автоматически. Но обеспечивание «телесного комфорта» это одно, а ведь ей надо было еще беседовать с Эффингом так, чтобы ему угодить. В таких случаях она держалась с ловкостью опытной проститутки, которой достался трудный клиент. Ни в одной просьбе, сколь бы нелепой она ни была, миссис Юм не отказала, ни одному суждению не удивилась, ни одно заявление не вывело ее из равновесия.
Раз или два в неделю Эффинг вдруг начинал обвинять ее в том, что она строит ему козни, — например, сыплет отраву в еду (при этом он в негодовании выплевывал полупрожеванные куски моркови и прокрученного мяса на тарелку) или плетет интриги, чтобы обокрасть его. Ни капли не обижаясь, она как ни в чем не бывало говорила, что скоро мы все умрем, раз едим одно и то же. Или, если он не успокаивался, миссис Юм меняла тактику и «сознавалась» в содеянном: «Да, это правда, — говорила она. — Я положила в ваше картофельное пюре шесть столовых ложек мышьяка. Через пятнадцать минут он начнет действовать, и вот тогда-то всем моим мучениям придет конец. Я стану миллионершей, а вы, мистер Томас (она всегда называла его „мистер Томас“), наконец-то будете гнить в своей могиле». Такие речи неизменно забавляли Эффинга: «Ха! — хрипел он. — Ха-ха! Так тебе нужны мои миллионы, ненасытная ты сука? Я так и знал. А потом еще бриллианты и меха? Ну и все равно толку тебе от этого не будет, толстуха. Ты так и останешься слезливой жирной посудомойкой, как бы ни наряжалась». После чего, невзирая на свои страшные обвинения, продолжал с азартом заталкивать в рот «отравленную» еду.
Миссис Юм сбивалась с ног, чтобы исполнить все капризы Эффинга, ибо в глубине души наверняка сочувствовала ему. В отличие от большинства людей, ухаживающих за престарелыми, она не относилась к нему как недоразвитому ребенку или бездушному полену. Она позволяла ему браниться и вытворять глупости, но, когда считала нужным, могла обращаться с ним и весьма строго. Она не лезла за словом в карман, если он ее задевал, и награждала его массой прозвищ и кличек: старый брюзга, мошенник, болтун, пустозвон, и так до бесконечности. Не знаю, откуда миссис Юм брала эти слова, но при случае они залпами вылетали у нее изо рта, причем в тоне грубоватость всегда искусно сочеталась с неподкупной преданностью. Она работала у Эффинга уже девять лет и поскольку была не из тех, кто любит страдания как таковые, явно находила для себя какое-то удовлетворение в этой работе. Мне кажется, уже то, что она пробыла у него девять лет, говорило само за себя. Если еще учесть, что она брала выходной только раз в месяц, то станет почти очевидно, что работа ее устраивала.
Мне, по крайней мере, принадлежали ночи, и, отработав свое время, я мог располагать собой. У меня была Китти, а еще — утешительное убеждение, что обслуживание Эффинга — не самое главное дело в моей жизни, что рано или поздно я займусь чем-нибудь другим. У миссис Юм такого утешения не было. Она все время оставалась на посту и могла себе позволить уйти из дома часа на два только для того, чтобы сходить за покупками. Едва ли это можно было назвать полноценной жизнью. Да, у нее были журналы «Ридерз Дайджест» и «Редбук», были немногочисленные детективы в мягких обложках, был маленький черно-белый телевизор, который она могла посмотреть, когда уложит Эффинга спать, всегда сильно убавив звук, но это и все. Ее муж умер от рака тринадцать лет назад, а трое взрослых детей разъехались: одна дочь жила в Калифорнии, другая — в Канзасе, а сын служил в Германии. Всем им она писала письма и очень любила получать фотографии своих внуков, которые с благоговением расставляла у зеркала на своем туалетном столике. В редкие выходные она отправлялась навестить своего брата Чарли в больницу для ветеранов войны в Бронксе. Во время Второй мировой войны он был пилотом бомбардировщика, и их того немногого, что миссис Юм рассказала мне о брате, я уяснил, что у него не все в порядке с головой. Она неизменно отправлялась к нему каждый месяц, никогда не забывая прихватить коробочку шоколадных конфет и кипу спортивных журналов, и все то время, что мы работали вместе, я ни разу не слышал от нее жалоб на свою судьбу. Миссис Юм была как скала. И если уж говорить начистоту, никто не преподал мне лучшего урока жизни, чем она.
Эффинг был трудным человеком, но было бы неверно воспринимать его только так. Если бы он постоянно вел себя отвратительно из-за своего невыносимого нрава, его настроения были бы предсказуемы, что позволяло бы легче с ним общатся. Тогда бы ты знал, чего от него ожидать, и можно было бы понять, к чему себя готовить. Однако понять старика было весьма непросто. Если с ним было трудно, то в основном именно потому, что трудно было не все время, и поэтому он постоянно держал тебя в состоянии напряжения. Целыми днями, бывало, Эффинг только и делал, что издевался над нами, и мне уже начинало казаться, что в нем не осталось ни капли доброты и человечности, как вдруг он говорил что-нибудь такое до боли сочувственное, произносил слова, раскрывавшие такое глубокое понимание и знание других людей, что приходилось признать: я недооценивал его, он на самом деле не такой уж несносный, как мне казалось.
Мало-помалу я начинал постигать другого Эффинга. Не стану преувеличивать и называть этого Эффинга сентиментальным, но временами он был очень близок именно к такому настроению. Поначалу я был склонен принимать такое поведение как розыгрыш, как очередную попытку вывести меня из равновесия, но тогда пришлось бы предположить, что Эффинг заранее продумывал, когда выказать свою сердечность, а в действительности оказывалось, что она проявлялась спонтанно, всегда в ответ на какую-нибудь деталь конкретного события или разговора. Если человечный Эффинг был настоящим, то почему он все-таки так редко бывал таким? Была ли это маска или на самом деле его настоящая суть? Я так ничего определенного для себя и не уяснил, кроме, пожалуй, одного: нельзя исключить ни того, ни другого. В Эффинге уживались оба качества: он был тираном, но в то же время в нем жило и что-то доброе, вызывающее уважение. Это «что-то» не давало мне возненавидеть его окончательно. Я не мог отключиться от мыслей о нем: мое отношение к нему все время менялось, — и поэтому я думал о нем почти постоянно. Я увидел в нем человека, страдающего от мучительных воспоминаний, старающегося подавить какую-то скрытую душевную боль.
