К моему облегчению, ее голос звучал оживленно. Измученно, обессиленно, но оживленно. Я включил в салоне отопление, обдавшее нас холодным воздухом. Кейт не отрываясь смотрела за окно в темноту. Сейчас даже улицы Пурвистоуна ожили. Компания подростков, нарядившихся в резиновые маски, гурьбой двигалась по обочине дороги со стороны дома Гарри Пилтнера, в их париках и зимних пальто торчала солома, а руки так и мелькали по одежде в поисках тараканов, которые, должно быть, давно уже с них свалились. Я улыбнулся.
Из-за холодов праздничной суеты в городе, казалось, было несколько меньше обычного. К девяти тридцати большинство участников празднования Хэллоуина — студенты, потрудившиеся в домах ужасов для малышей, — были распущены со своих постов и собирались вокруг припаркованных машин или у паба «Рейнджхэнд» в центре города, «зажигая» под хип-хоп в ожидании полуночи, когда начнутся настоящие студенческие гулянья. Но в эту ночь любители острых ощущений разошлись по домам совсем рано, празднующие оставались в общежитиях, и единственными, кто бродил по улицам, были самые ревностные хранители традиций Кларкстона. Мы уже были за городом. На двухмильной отметке последний фонарь на столбе возвышался над прериями точно флаг, забытый лунной экспедицией, и дальше мы оказывались в темноте.
— Ты понимаешь, куда мы едем? — спросил я.
— Тут написано: ехать семь миль.
— Воздух прогревается.
Кейт не ответила. Снег мерцал на асфальте и на бесконечной чахлой траве повсюду вокруг нас, словно само небо придавило землю. Равнины Восточной Монтаны, залитые в ночи снежным сиянием, безграничны, как открытый космос, и так же пустынны.
Спустя примерно минуту Кейт заерзала на сиденье. Она говорила медленно и мягко. Ее голос звучал почти бодро, и все же, скорее всего, она ощущала последствия сегодняшнего дня, а теперь — нагревающийся салон машины, дорогу и тишину.
— Дэвид, расскажи мне про то, что ты знаешь об Альберте Алоизии Дарке.
В эту же секунду слова из моей последней лекции завертелись у меня на языке.
— Рад, что ты спросила. Я уж думал, что не придется кому-нибудь о нем рассказывать в этом году.
Кейт улыбнулась.
— Судья Альберт Алоизий Дарк. Рожден бог знает когда, бог знает где. Отсутствие этих данных — первое, что может нас заинтриговать, не так ли? В этом штате нет документов, свидетельствующих о нем, — конечно, тогда это была всего лишь Территория — до его назначения на должность в сентябре тысяча восемьсот семьдесят седьмого года. Фактически о нем нигде нет никаких свидетельств.
— Ты хочешь сказать, что до сих пор не нашел никаких документов?
— Ты не единственный историк в этом «вольво», о едва открывающая рот женщина. И прошу принять во внимание Гражданскую войну и тот пагубный эффект, который она оказала на состояние городских архивов.
Кейт кивнула:
— Продолжай.
— В течение восьми лет после своего назначения на должность судья Дарк даже установил своеобразный рекорд. Как раз перед рождественской ночью тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. В ту ночь...
— Поворачивай, — сказала Кейт, и я нажал на тормоза, приостановив машину, и уставился на нее.
— Куда поворачивать?
— Назад.
Я посмотрел через плечо в черную, занесенную снегом пустоту.
— Может, у тебя карта вверх ногами?
Кейт усмехнулась:
— Просто дай задний ход, глупый.
Я отпустил тормоз и поехал, освещая дорогу габаритными огнями. Примерно в пятнадцати футах позади машины виднелись две колеи, извивающиеся между двумя чахлыми, отливавшими красным светом кустами. В животе у меня что-то дрогнуло. Нервы? Может быть. Надежда? Если это розыгрыш или что-то нарочно подстроенное, то сделано это по высшему разряду. А если не розыгрыш...
— Как, черт возьми, ты догадалась, что это здесь?
— По карте.
— Но как ты увидела поворот?
— Я следила за дорогой, Дэвид. Поехали.
Кейт посмотрела на меня. Ее лицо все еще было раскрасневшимся, то ли от слез, то ли от волнения. Точно определить я не мог.
Отъезжая назад, я немного притормозил у обочины. Приоткрыл окно, и звенящая тишина стала втягивать в себя тепло из машины.
— О чем ты задумался? — тихо спросила Кейт.
— О Литтл-Бигхорне и группе Доннера[9]. Есть еще два десятка примеров того, как глупые бледнолицые переоценивали свою власть над Диким Западом.
— Это же действительно может быть тот самый карнавал, Дэвид. Разве нет?
— Конечно.
Я нажал на газ, и мы съехали с шоссе, трясясь на грязных ухабах.
— Далеко? — проворчал я. Кейт взглянула на карту:
— Мили три.
Я застонал.
— Рождественский вечер тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, — снова напомнила Кейт.
Я смотрел, как трава исчезает под нашими шинами, на снег, который словно плыл по земле — таким тонким незаметным слоем, будто бы его и не было вовсе.
В рождественский вечер тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, примерно без четверти девять, группа местных владельцев ранчо, называвших себя Хранителями правосудия, появилась у двери судьи Дарка, жившего в довольно большом доме на берегу залива — он сгорел в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, теперь там школьное футбольное поле, — и потребовала, чтобы их впустили. С собой Хранители привели китайца со связанными ногами, которого подцепили к фургону и заставили пропрыгать всю дорогу от застолбленного им участка, в двух милях от города.
— Откуда нам может быть это известно? — спросила Кейт.
Из первоисточника, который теперь никто не сумеет отыскать. — Старая, избитая моя шутка. Я продолжил: — Судья вел подробный дневник. Хранители потребовали, чтобы их незамедлительно впустили в дом, тут же провели судебное заседание и вынесли вердикт о повешении. И судья Дарк, по неясным причинам, провел пришедших к себе в гостиную и пригласил спуститься к ним свою жену, чтобы она вела протокол заседания и выступила в роли свидетеля. Судебное расследование длилось десять минут, в нем рассматривались косвенные, совершенно бездоказательные обвинения в воровстве из продуктовых лавок и похищении двух лошадей. Никто не сказал слова в защиту, учитывая, что обвиняемый не говорил по-английски и даже не мог стоять, поскольку его ступни были разбиты во время путешествия до двери дома судьи. Обвинительный вердикт и смертный приговор были озвучены так скоро, что даже Хранители застыли в изумлении. Судья самодовольно подчеркивает этот эффект. «Я определил единственное условие: узник должен быть повешен исключительно моими руками и он проведет эту ночь, свою последнюю ночь на этом свете, в моем доме, под моим попечительством». Условие было принято, и ошеломленные Хранители удалились. На утро Рождества, в присутствии более чем сотни свидетелей, на городской площади судья Альберт Дарк подвел китайца к тополю, затянул вокруг его шеи веревку, заставил его забраться на фургон и казнил. Никто не крикнул «три—семь—семьдесят семь!».
