la Victoire qui mhonore
aurala gloire qui me
meprise oura la
ruine hntiere.
Ришелье покачал головой.
— Здесь столько ошибок, что, похоже, писал какой-то неграмотный крестьянин. Только крестьяне не высекают надписей на камнях. Но смысл разобрать можно: «Нострадамус обитал в этом месте, которое есть Рай, Чистилище и Ад. Мое имя Виктория. Кто меня прочтет, тому слава, кто мною пренебрежет, тому конец».
Он повернулся к Мишелю:
— Вы не были в этих местах два года назад?
Мишель опешил.
— Нет, — пробормотал он. — Я уже много лет не был в Италии.
— Надпись говорит об обратном.
Ришелье заметил выходящего из хижины возле виллы конюха с пучком сена в руках.
— Эй, приятель! Как называется это местечко?
Тот с испугу выронил сено, очень уж его поразил бравый вид всадника.
— Оно зовется Виттория, синьор.
Ришелье подмигнул спутникам.
— Вот и раскрыта часть тайны!
Он пристально поглядел на конюха.
— Что же, по-вашему, отсюда есть вход в Рай, Чистилище и Ад?
— Ну да, — ответил конюх, все более смущаясь, — так называются три имения, окружающие виллу.
И тут глаза его озарились улыбкой.
— Вы, наверное, прочли надпись на камне?
— Так оно и есть. Но ведь из надписи следует, что два года назад здесь был доктор Нострадамус?
Взгляд конюха на миг потускнел, потом снова зажегся.
— Да нет, какой доктор? Nostre Damus — это Наша Владычица, то есть Мадонна. Надпись была выбита в честь перемирия в Воселе. К несчастью, текст сочинял наш цирюльник, а он совсем неграмотный. Теперь все господа, что приезжают сюда погулять, смеются над этой надписью.
— А почему того, кто уважит это жилище, ждет слава, а кто им пренебрежет — тому конец?
Конюх развел руками.
— Я же вам сказал, мессер, что наш цирюльник — полный невежда. Он хотел обратиться к Деве Марии, а получилось, что написал про Витторию. Рано или поздно нам, наверное, придется сколоть эту надпись.
Довольный Ришелье рассмеялся и подъехал к спутникам.
— Слыхали? Не надпись, а сплошное недоразумение. А ведь наверняка в следующем веке кто-нибудь будет ломать голову над ее расшифровкой, докапываясь до глубокого смысла.
Мишель, который с самого начала пути был мрачен, вымученно улыбнулся.
— Вы правы. Так случается и с моими пророчествами.
Он зябко повел плечами.
— Поехали, до Вольпиано еще далеко.
Они пришпорили лошадей и пустили их в рысь. Мишель ощутил нестерпимую боль в ногах, но тоска по Жюмель заглушала все остальные чувства. Он весьма смутно представлял себе цель путешествия. Гробница триумвира могла быть могилой Октавиана Августа в Риме. В 1521 году, когда, предположительно от яда, умер Папа Лев X, обнаружили один из украшавших мавзолей обелисков и расшифровали надпись на нем, проведя атрибуцию. Но в снах Мишеля не фигурировали ни мавзолей, ни обелиски. Ему снилась комната в подземелье, посвященная манам, душам умерших, и освещенная лампадой.
Однако Ульпиан, то есть Вольпиано, было точным указанием. В окрестностях Рима могло существовать местечко с таким названием и не иметь ничего общего с гробницей Августа. Нет, наверное, все-таки это был пьемонтский Вольпиано, где сражался Симеони. И не только Симеони, но и Ришелье по прозвищу Монах, на редкость неприятный проводник, который им достался.
Зычный голос Ришелье вторгся в мысли Мишеля, словно угадав, о чем он подумал:
— Видите, все поле усеяно костями? Здесь кости животных, но полно и человеческих. Тут мы порубили порядочно испанцев, которые пытались удрать после поражения, а заодно и крестьян, бежавших с ними вместе, то ли со страху, то ли потому, что были с ними заодно.
И правда, чем дальше они отъезжали от Турина, тем больше им попадалось сожженных домов, брошенных полей и целых кладбищ павшей скотины. Не было недостатка и в скелетах, болтавшихся на веревках на ветвях деревьев. Некоторые из них держались на уцелевших остатках хрящей и не разваливались.
В мозгу Мишеля теснились ужасающие картины, и он старался их отогнать. Чтобы как-то отвлечься, он прошептал:
— Наверное, это было ужасно.
— Не всегда.
Монах с усмешкой указал на буковую рощицу в поле.
— Вот тут я насладился прелестями одной девчонки, которую отбил у испанцев. Правда, потом перерезал ей горло, в отместку за бедных женщин Сен-Кэнтена. Вам, должно быть, известно, что солдаты Карла Пятого отрубали им руки, чтобы забрать кольца.
Мишель содрогнулся. Триполи все это время делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы молчать, но наконец взорвался:
— Не думаю, чтобы та девчонка принимала участие в зверствах при Сен-Кэнтене.
— Нет, но она была немка, а значит, лютеранка. В тот же вечер я исповедовался, и наш капеллан отпустил мне грехи, хотя и за приличную сумму. Девчонка заслуживала костра. Со мной конец ее был скорым, да к тому же перед смертью она испытала наслаждение. Она верещала, как курица, но еретички все притворяются.
Мишелю на память пришел Люберон, и тошнота подкатила к горлу. Он сдержался только потому, что его поразила другая мысль. Триполи был фанатичным кальвинистом. Филибер Савойский, у которого они побывали в Турине, дал им в провожатые Ришелье. Он, хоть и сбросил недавно рясу бенедиктинца, остался ярым католиком и жаждал крови гугенотов. Мишель боялся, что они с Триполи вот-вот обнажат шпаги.
По счастью, пару дней Триполи с удивительным старанием сдерживал свой буйный характер. Он подождал, пока Монах от них отъедет, и наклонился к Мишелю.
— Я вспорю ему брюхо, — прошипел он. — Но сразу не убью: выпущу кишки и на них повешу.
Мишель отчаянно замотал головой:
— Сдержитесь, прошу вас! Этот мерзавец хорошо знает местность. Как только найдем гробницу, сразу же от него избавимся.
— Этот тоже найдет свою гробницу, — мрачно пообещал Триполи.
Дальше он ехал поодаль, замкнувшись в мрачном молчании.
К полудню добрались до Вольпиано. Мишель ожидал увидеть город, но перед ним, у подножия холма, лежала деревенька из немногих домов, прилепившихся к церкви. Должно быть, когда-то ее окружали стены, от которых остались только почерневшие камни. Вокруг нее виднелись круги траншей, уже заросших травой. Из земли торчал остов заржавевшей кулеврины и еще какие-то неузнаваемые детали от военных машин. Птицы свили на них гнезда, и виноградная лоза обвилась вокруг деревянных ручек.
Жизнь в деревне едва теплилась. Несколько лавчонок создавали видимость благополучия, но открылись они в домах, где крыши были проломлены катапультами и стены обвалились от артиллерийских обстрелов. В молчании ехали путники по кривым, вонючим улочкам. Единственной вехой на пути служила скрипящая на ветру вывеска трактира.
