— Ха, ну только посмотрите! — воскликнул один из римлян по-гречески. — Похоже, это и есть все население Назарета. Вся деревушка принадлежит им. А нам-то как повезло: все жители уже собраны в одном дворе! Как удобно!
Никто не ответил ему. Рука Иосифа сжимала мне плечо с такой силой, что мне было больно. Никто не шевельнулся.
Другой солдат махнул говорливому товарищу, чтобы тот помолчал, и приблизился к нам, насколько позволила беспокойная лошадь.
— Что вы можете сказать в свою защиту? — спросил он.
Первый солдат снова крикнул нам:
— Назовите нам причину, по которой вас не следует распять вдоль дороги вместе с остальным сбродом.
И опять ответом было молчание. Потом тихо заговорил Иосиф.
— Господин мой, — произнес он по-гречески, — мы идем из Александрии, желая вернуться в родной дом. Мы ничего не знаем о том, что здесь происходит. Мы только что вошли в деревню и обнаружили, что она безлюдна. — Затем он указал на наших ослов, нагруженных тюками, корзинами и одеялами, и на наши ноги. — Посмотри, мы все покрыты дорожной пылью, господин. Мы готовы служить тебе.
Такой длинный ответ удивил солдат, и их предводитель, тот, кто говорил больше всех, въехал на лошади во двор, потеснив наших ослов. Он оглядел нас, и наши тюки, и женщин, сбившихся в кучу, и малышей.
Но прежде чем он сказал что-либо, заговорил второй воин:
— Давай возьмем двух человек и оставим остальных в покое. У нас нет времени, чтобы обыскивать каждый дом в деревне. Выбери из них двоих и пойдем.
Моя тетя пронзительно вскрикнула, и мама тоже, хотя обе они пытались сдержаться. Тут же заплакала Маленькая Саломея. И заревел Маленький Симеон, непонятно отчего. Тетя Есфирь забормотала что-то по-гречески, но слов я разобрать не смог.
Я так перепугался, что перестал дышать. Они сказали «распять», и я знал, что это значит. Я видел распятых под стенами Александрии, хотя всего лишь мельком, потому что мы никогда, никогда не хотели смотреть на распятых. Прибитые к кресту, раздетые догола, умирающие под взглядами любопытных — несчастные являли собой ужасное и жалкое зрелище.
И еще я боялся потому, что видел: нашим мужчинам тоже страшно.
Предводитель солдат замолчал, задумавшись.
Второй воин не успокаивался:
— Так мы преподадим всей деревне хороший урок. Берем двоих и отпускаем остальных.
— Мой господин, — медленно подбирая слова, снова обратился к римлянину Иосиф. — Как доказать тебе, что мы ни в чем не повинны и только что прибыли сюда из Египта? Мы простые люди, господин. Мы соблюдаем и свой закон, и ваш, и всегда соблюдали.
Он не выказывал страха, и другие мужчины не выказывали страха, но я знал, что они перепуганы. Я ощущал их ужас так же, как ощущал воздух вокруг себя. У меня застучали зубы. Если бы я заплакал, то зарыдал бы навзрыд. Но я не плакал. Сейчас плакать нельзя.
Женщины дрожали и всхлипывали так тихо, что их почти не было слышно.
— Нет, эти люди ничего плохого не сделали, — наконец решил глава римлян. — Поехали дальше.
— Но подожди, нам ведь нужно привести из этой деревни хоть кого-нибудь, — возразил его товарищ. — Не хочешь же ты сказать, что здесь не оказывали поддержки бунтовщикам? Мы еще не обыскивали дома.
— Как мы осмотрим все эти дома? — произнес предводитель. Он оглядел нас еще раз. — Ты и сам только что говорил, что это невозможно. Так что поехали.
— Ну тогда возьмем хотя бы одного человека, всего одного, чтобы задать пример. Говорю тебе, одного. — И солдат придвинулся к нам и стал разглядывать наших мужчин.
Его старший товарищ по-прежнему молчал.
— Берите меня, — сказал Клеопа. — Я готов.
В один голос запричитали женщины, тетя Мария упала на руки моей мамы, Брурия осела на землю, рыдая.
— Ради этого была продлена мне жизнь: чтобы я отдал ее за свою семью.
— Нет, пойду я, если кто-то должен идти, — возразил Иосиф. — Я пойду с вами, — обратился он к римлянам. — Если вам нужен один человек, берите меня. Не знаю, в чем моя вина, но я пойду.
— Нет, пойду я, — перебил его Алфей. — Если кто-то должен идти, позвольте мне сделать это. Только скажите, за что я умру.
— Нет, ты не пойдешь с ними, — вскинулся Клеопа. — Разве ты не понимаешь, ведь именно поэтому я не умер в Иерусалиме. И теперь я могу предложить свою жизнь ради блага своей семьи.
— Нет, я пойду, — заговорил Симон и шагнул вперед. — Господь не дарует жизнь человеку, чтобы тот погиб на кресте. Возьмите меня, — сказал он солдатам. — Я всегда был медлителен. Всегда последний. Вы знаете, — продолжил он, повернувшись к нам, — у меня никогда ничего не получалось. Хоть теперь я пригожусь на что-то. Позвольте мне сослужить добрую службу братьям и всем своим родственникам.
И тогда все братья заговорили разом, перекрикивая друг друга, даже толкаясь несильно и стараясь встать впереди всех. Каждый убеждал остальных, что именно он должен погибнуть, но в таком шуме разобрать их доводы было трудно. Клеопа говорил, что он все равно болен, Иосиф — что он глава семьи, а Алфей — что он оставляет после себя двух почти взрослых сыновей, и так далее.
Солдаты, которые от удивления замолчали, через некоторое время расхохотались.
И в это время с крыши спрыгнул Иаков, мой двенадцатилетний брат, помните, он забирался наверх, чтобы осмотреть окрестности, и вот он спрыгнул во двор, подбежал к солдатам и сказал, чтобы они забирали его.
— Я пойду с вами, — выкрикнул он. — Я пришел в дом моего отца, и его отца, и отца его отца, и я умру за этот дом.
Солдаты засмеялись еще громче.
Иосиф оттащил Иакова назад, и братья снова заспорили. Неожиданно внимание солдат привлекло какое-то движение в доме. Один из них показал туда пальцем, и я тоже обернулся в том направлении.
Из дома — из нашего дома — вышла старая женщина, такая старая, что ее кожа была похожа на иссохшее дерево. В руках она держала поднос с пирогами, а на плече у нее висел бурдюк с вином. Это была Старая Сарра, догадался я.
Другие дети тоже обернулись, заметив, куда уставились римские солдаты, но мужчины продолжали спорить о том, кто пойдет на крест. Поэтому мы не расслышали всего, что сказала Сарра, выйдя на порог.
— Прекратите, хватит кричать, — приказал предводитель солдат. — Вы что, не видите, старая женщина хочет что-то сказать!
Тишина.
И Старая Сарра мелкими шагами пересекла двор и подошла почти к самым воротам.
— Я бы поклонилась вам, — сказала она по-гречески, — но слишком стара для этого. А вы молоды. У меня есть сладкие пироги для вас и лучшее вино с виноградников нашей родни с севера. Вы, должно быть, устали в чужой стране.
Ее греческий был столь же хорош, как у Иосифа. И она говорила как человек, привыкший рассказывать длинные истории.
