моей вине — значит, ничего страшного не случилось... И, когда мне под ногу
подворачивался футбольный мяч, я долго не задумывался и лупил по нему изо всей силы. Если бы в этот момент
меня кто-нибудь остановил и крикнул: «Эй, мальчик, что ты делаешь?», я ответил бы, вероятно: «Я гоняю мяч. У
меня нет намерения разбить стекло». Так что, если око и разобьется, то случайно.
Из всех этих мыслей я сделал для себя первый вывод: делая что -нибудь, нужно думать не только о том, сможешь
ли ты оправдаться, но и о том, что в конце концов из-за твоих Действий получится...
Так размышлял я, шагая из школы домой.
Я так углубился в рассуждения, что и не заметил, как дошел домой. На скамейке в тени молодой осины, на берегу
арыка сидела мама. Она была тоже занята своими мыслями, и мне пришлось подойти к ней и крикнуть радостно:
— Мама, поздравляй — не исключили!
Мама не вздрогнула, не принялась радостно кричать, не обняла меня и не стала посылать проклятия на головы
моих врагов. Она спокойно взгляну та на меня добрыми, карими, немного красными от переживаний последних
дней глазами и промолчала. На лице мамы я заметил целую сеточку мелких морщинок. Они появлялись всегда,
когда мама плохо спала или сильно беспокоилась, но никогда их не было так много.
— Это хорошо,— сказала она после долгой паузы,— ну, а теперь что ты будешь делать?
— Исправлюсь, мамочка... Мамины руки обняли меня за плечи:
— Что с тобой, Кожа?
— Ма-а-ама,— заныл я,— не надо... Не надо новой жизни! Не надо мужской руки, не выходи замуж за этого противного Каратая...
И вдруг мама рассмеялась:
— С чего это ты взял, глупышка, что я хочу выйти замуж за Каратая?— А зачем он ездит к нам? Почему он
молчит, когда я вхожу в комнату? Почему он стал говорить про урожай?..
Мама с трудом поняла, что речь идет о том, что Каратай сразу же переменил тему разговора, когда я принялся
возиться со старыми журналами и газетами. Я писал об этом в самом начале повести.
Она принялась хохотать еще сильнее. И хотя смеялась она, по-видимому, надо мной, мне не только не было обидно, мне стало легче на душе.
— Ах ты, мой маленький мудрец!— говорила мама.— Все-то он видит... Обо всем у него есть свое мнение... Хочешь, я скажу тебе, зачем приезжал Каратай?
— Хочу.
— А ты умеешь держать язык за зубами?
— Умею. Я проглочу язык, но никто никогда не узнает ни одного слова.
— Ладно, верю... Так вот: у Каратая умерла жена, и он хочет жениться на моей помощнице Эмине. Но человек он
стеснительный, робкий и просил меня поговорить с ней, намекнуть, словом, разведать, как она к нему относится...
В тот самый день, когда он ушел таким расстроенным, я сообщила Каратаю, что Эмине ждет, когда вернется из армии ее Ботпол...
— А теперь он захочет жениться на тебе!— закричал я.— Не выходи за него...
Мама рассмеялась еще громче прежнего.
— Я думала, что ты уже знаешь! Каратай женился на продавщице совхозного магазина, дочери Асланбека. Не давно у них была свадьба...
Так вот куда вез зефир Асланбек. Значит, я, сам того не подозревая, содействовал женитьбе Каратая, вернув
зефир! Недаром говорится, что всякое доброе дело в конце концов вознаграждается... Я сделал «стойку» и прошелся по траве колесом.
— Что с тобой, Кожа?—удивилась мама.— Меня приглашали на свадьбу,— продолжала она,— но на джайляу
было как раз очень много работы. Я очень рада за Каратая. Так трудно мужчине одному воспитывать двоих детей.
— А женщине?— спросил я.
— Что — женщине?— не поняла мама.
— А женщине не трудно воспитывать одного ребенка?— Вопрос был очень хитрый.
Я хотел узнать, не собирается ли мама все-таки замуж, если не за Каратая, то за кого-нибудь другого. Но разве маму перехитришь!
— Это зависит оттого, какой у нее ребенок. Помогает ли он ей, ведет ли он себя хорошо или доставляет одни
только огорчения...
— Мамочка!— взволнованно сказал я.— Я клянусь... Я все, все, что хочешь... Я...
— Верю,— тихо сказала мама,— я знаю, что ты будешь молодцом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
О том, как я старался в первый день своей новой жизни.
На следующее утро я встал пораньше, привел маминого коня и оседлал его.
На прощание мама дала мне
множество советов, наставлений, пожеланий. Все это были очень важные и нужные советы. Но я столько
наслушался их за последние дни, что не мог уже разобрать, о чем беседовали учителя и ребята, а что я сам
придумал. Мама сказала, что теперь она будет волноваться за меня, за то, как я проведу первые дни своей новой
жизни, просила чаще писать и передавать ей записки с попутчиками и уехала.
А я пошел в школу. У ворот дома старушки Нурили я увидел какого-то чужого черного пса, который ворча грыз
большую желтую кость. Я уже поднял камень с земли и вдруг вспомнил, что сегодня первый день моей новой
жизни.
«Эта собака ничего дурного никому не делает,— подумал я,— зачем же мне бить ее...»
Собака подняла морду и, почуяв, очевидно, камень в моей руке, злобно зарычала.
«А я еще рассуждаю: бить или не бить!»—упрекнул я себя и замахнулся. Но я не бросил камень в собаку. Я
зашвырнул его куда-то в кусты и поскорей зашагал прочь. Подальше от искушения...
На следующем углу я издали заметил Жанар, шагавшую впереди меня. Из- под узкой, стягивающей плечи жакетки
девочки спускался вниз подол цветастого сарафана. Этот костюм очень шел
Жанар. А на голове девочки была та
самая беретка, которая так мне нравилась.
Я быстро догнал Жанар. Услышав позади себя шаги, она оглянулась.
— Здравствуй, Жанар!
— Здравствуй, Кожа!
Может быть, этим и закончился бы наш разговор, но я заметил на левом плече ее жакетки маленькое белое
пятнышко: след от известки.
— Жанар! Ты запачкала плечо... Вот тут.
Я стряхнул известь ладонью. Пятно исчезло. Но я все-таки вытянул из кармана свежий, аккуратно сложенный
платочек, врученный мне бабушкой, и принялся осторожно водить им по тому месту, где было пятно.
Мы пошли дальше, и теперь Жанар сама начала разговор.
— Ты вчера очень испугался, что исключат из школы?
— А чего бояться? Уехал бы учиться в Сарытоган... Знаешь,
