не крест-накрест заклеенные окна, если бы не тревожные сводки с фронта, можно было бы подумать, что нет никакой войны вовсе.
За окном — глубокий снег, старые ели под белым покрывалом, а в палате тепло, можно сказать, уютно. Но он рвется туда, наружу, где снег, где мороз…
Где стальные чудовища с пародиями на крест приближаются к любимой Москве.
Их выстроили в ряд в проходе между кроватями — тридцать выздоравливающих молодых мужчин. Все они были ранены, и ранены тяжело, но, спасибо чутким и умелым врачам, выжили и уже чувствовали себя так, что становилось стыдно лежать на кровати и потреблять усиленный паёк выздоравли-
вающих.
Сначала он почувствовал едва уловимый, но хорошо знакомый запах — кислую пороховую гарь; потом в палату вошел офицер — молодой, лишь на несколько лет старше Георгия, но что-то в его движениях говорило о том, что он не просто ускоренно получил звездочки лейтенанта — повзрослел он тоже в ускоренном режиме.
Как и сам Георгий, как и все присутствующие.
— Здравствуйте, товарищи выздоравливающие, — приветствовал их лейтенант.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — хором ответили бойцы.
— Кто из вас подавал рапорт с просьбой о переводе в действующие части — шаг вперед!
Шагнули все, и Георгий этому не удивился. Он знал, какие настроения в его палате, да что там — во всем госпитале. Даже те, кто лишились чего-то — руки, ноги, глаза, — даже они рвались на фронт.
— Все, значит, — усмехнулся лейтенант, — что же, хорошо. Значит, так, меня зовут Борис. Борис Евграфович Левушкин. Я командир истребительно-противотанковой роты. Бронебойщик. Знаете, что такое бронебойка?
Кто-то знал, кто-то нет. Георгий Петрович не знал. Пришлось лейтенанту Лёвушкину объяснять:
— Бронебойка — это такое очень большое ружье. Калибр в два раза больше, чем у трехлинейки, длина — под два метра. Пуля пробивает броню всех типов немецких танков — лобовую, конечно, не возьмет, но в борт или корму — с лёту.
Выздоравливающие заулыбались. С фашистскими танками довелось повстречаться почти каждому, и многие пережили бессильную ярость, когда эти твари беспрепятственно утюжили наши позиции.
— У меня в роте дюжина таких ружей, — продолжал лейтенант. — Есть и бронебойщики, пристрелявшиеся. Но не хватает вторых номеров, подающих. К тому же винтовка тяжелая, носить приходится вдвоем. Так что я отберу восьмерых на вторые номера…
Улыбки сменились тревогой. Только восьмерых? Из тридцати?
— …а остальным тоже найдется работенка, — улыбаясь, продолжил лейтенант. — Расчетам ПТР нужно прикрытие, так что получите свои трехлинейки — и вперед. Заберу всех.
— УР-Р-РА! — ответили выздоравливающие.
Лейтенант поморщился:
— Да не орите вы так! Связки сорвете. Ну и кто у нас самый крепкий?
— И что, деда, он с этим копьем… убил дракона?
Наверно, только дети так умеют — и спать, и одновременно слушать сказку. Георгий Петрович вновь машинально погладил русую головёнку.
— Если бы это было так просто! Головы дракона рубили и рубили, а он отращивал себе новые, все более смертоносные.
— Не горячись, Жора, никуда он от нас не денется…
Они лежали вдвоем в снежном окопе, где-то между Кубинкой и Наро-Фоминском, позади было Голицыно, а здесь — изрытое воронками и неглубокими окопами поле, на котором то тут, то там виднелись уже припорошенные снегом черные трупы немецких панцерцугов, а с запада с лязгом и грохотом надвигались новые.
— Подождем, пока у него борт не откроется, — продолжал его первый номер. — Что толку в него сейчас палить, в лоб нам его точно не взять.
Умом Георгий понимал, что Сергеич, его первый номер, прав, но как же чесались руки… и пусть не он спускал курок, пусть он только досылал патрон-переросток в патронник однозарядного ружья, но каждый выстрел считал своим. И когда немецкий танк, чаще все-таки легкий или средний, останавливался или начинал крутиться волчком, подстреленный, — это была и его заслуга.
Бах! Кто-то выстрелил справа от них; тут же застрекотали пулеметы — и наши, и немецкие, а затем в тылу что-то рвануло — танки открыли огонь из пушек, к счастью, с большим перелётом.
— Нуте-с, начнем, во славу Божью. — Куприян Сергеевич, его первый номер, был стар, и особо не скрывал, что был верующим, — и крестился, и молился, похоже, конечно, не прилюдно, но и не сильно прячась. Зато стрелял так, словно Бог его ружье наводил: один патрон — один панцерцуг.
Бах… звук от выстрела громче, чем у трехлинейки, отдача сильнее — и намного, у Сергеевича, да и у других первых все плечи были в синяках от приклада. Но немецкий танк вдруг, словно наткнувшись на невидимую стену, замирает и…
— Интересно, куда я попал, — размышляет Сергеич, пока Георгий досылает патрон в патронник. — Если сейчас задымит, то, значит, в двигатель, а коли рванет…
Глухой взрыв — и немецкий танк словно оседает на подвеске, а из щелей воздухозаборника начинает валить смолисто-черный дым.
— …тогда, выходит, в бензобак, — спокойно продолжает Сергеич. — Ну и слава Богу, неплохо получилось. Ага, вон еще один подползает. Этот посерьезней будет, троечка, и целить ему надо о-очень аккуратно…
— Страшный дракон, теряя головы одну за одной, все рвался и рвался к Москве. Ему, казалось, все было нипочем. Но те, кто с ним сражались, знали, что отступать некуда. С чудовищем нельзя было договориться, оно не считало людей равными себе и видело их только мертвыми, и никак иначе. Потому мы сражались, день за днем, ночь за ночью…
Они переползли под подбитый ими танк — из донного люка свешивалась закоченелая рука мертвого танкиста, под люком подернулась грязным ледком лужица свежей крови. Сергеич торопливо перекрестился и свободной рукой скомкал «козью ногу»:
— Отсюда нас выковырять сложно будет. Так, меньшой, сколько, говоришь, у нас патронов?
— Одиннадцать, — отрапортовал Георгий.
— А им конца-краю нет. — Сергеич осторожно выглянул из-за гусеницы. — Вон, еще подходят, три… четыре… а, нет, четвертый вроде бульдозер. Заряжай!
— Заряжено, — ответил Георгий, выдвигая ружье вперед.
Сергеич упер приклад в плечо, чуть сдвинулся в сторону.
— Глаза слезятся, не пойми от чего, — сказал он. — Ох, только бы не смазать…
Бах. И тут же еще один танк замирает среди трупов своих собратьев. Два других тоже на мгновение останавливаются, потом сдают назад, неприцельно паля из пулеметов, а между ними появляются серые тени — немецкая пехота.
А вот это уже дело для Георгия: он вскидывает трехлинейку, прицеливается — и одна из фигур падает на снег. За ней другая, третья… выстрелы со всех сторон, редкие, но меткие — немецкие фигуры хорошо вырисовываются на белом снегу.
Сергеевич делает еще один выстрел и чертыхается:
— Промахнулся, черти бы его разодрали. Да
