случается время от времени, хотя наш гнев очень быстро растворяется в стыде, ведь мы выставляем себя напоказ. Он видит, как мы застилаем постели и моем посуду. Не видит только, как мы отправляем естественные надобности, и даже Лу теперь запирается в туалете. И как занимаемся любовью, не видит, но в последнее время нам как-то не до любви. Я не могу привыкнуть к его людоедскому взгляду на наши тела и лица. Он в самом деле пожирает нас глазами. У меня такое чувство, будто его зрачки раздевают нас, срывают одежду, а потом сдирают и кожу. Он видит все, даже из другой комнаты. Должно быть, он развил гипертрофию всех органов чувств или использует акустические рожки, чтобы слушать через замочную скважину, потому что различает малейшее движение, самый тихий шепот. Лу прозвала его Совиным слухом, потому что вычитала в своем «Окапи», что полярная сова может засечь добычу более чем в ста метрах, под сорока пятью сантиметрами снега. И так же, как сова, он передвигается бесшумно. Его звериная гибкость позволяет ему скользить, исчезать, когда ему надо, и появляться в другом месте как по волшебству. Должно быть, он окончил специальные курсы, выучился на человека-змею или на шпиона и умеет распознавать места, где скрипит паркет, потому что я никогда не слышу, как он подходит. Это изматывает – знать, что за тобой наблюдают ежесекундно. Мне вспоминаются мужчины и женщины с картин Хоппера [9], сидящие в одиночестве на краю кровати или дивана, голова опущена, плечи сутулятся, и я завидую расслабленности их тел, которые, едва притворена дверь, убегают от общества, прячутся от его глаз и от его суда. Вот этого-то отдохновения мы теперь лишены.
* * *
Да кем мы себя возомнили?
Можно подумать, что мы могли бы жить вот так,
Стирать наше грязное белье в семейном кругу,
Чтобы в это не вмешивалась судебная машина,
И чтобы никто не имел права заглянуть в программу.
Государство не дремлет.
Оно следит за нами, ведет этот танец, печальный хоровод,
Выталкивает из круга все, что мы построили, и все рушится,
Трах-тарарах.
* * *
Больше невозможно повидаться с кем бы то нибыло на выходных. Я плохо себе представляю, как буду отчитываться о своих отлучках перед кузеном или говорить о нем, а ни о чем другом я говорить не способна, моим друзьям, тем более их знакомить. Умираю от стыда при одной мысли об этом. У меня нет другого выхода, приходится отменить все встречи и приглашения, которые я с удовольствием записывала в мой большой новенький бумажный ежедневник, купленный перед каникулами. Пирог волхвов с Софи и ее детьми, аперитив с Гаспаром, пижамная вечеринка Лу и Жозефины, девичник, назначенный на следующую неделю дома: я все отменяю эсэмэсками. Набираю всем одно и то же сообщение, каждый раз ссылаясь на ковид, на него ведь легко все валить. Элиет советует мне беречь себя, Жанна успокаивает: не волнуйся, чокнемся за Новый год, когда тебе будет лучше. Жюльетта, которая тоже ничего не подозревает, потому что я давным-давно ничего ей не рассказывала, а о кузене вообще не осмелилась упомянуть, высчитывает, что мой период изоляции не кончится к ее дню рождения, и с огорчением заключает, что я пропущу ее сорокалетие. И правда, как жаль… Я вдвойне наказана. Ложь, стоившую мне дороже всего, я оставила напоследок. Нелегко сообщить родителям, что мы не увидимся в эти выходные и им придется сдать билеты на скоростной поезд. Я прекрасно знаю, что они скучали без нас 25 декабря, хоть и были рады, что их дети и внуки собрались в Лондоне. Вчера мама прислала мне фотографию фуагра с инжиром, с аббревиатурой J-2 [10] вместо подписи. Она и так не могла дождаться 11 января, чтобы отпраздновать Рождество… Я включаю радио и уединяюсь в своей комнате, плотно прикрыв дверь, чтобы позвонить ей. Не хватало еще, чтобы кузен услышал, как я лгу своей матери. Гудок, второй, третий, и я молюсь, чтобы попасть на автоответчик. Обычно по четвергам в 15 часов она играет в бридж. Но она снимает трубку за игорным столом. Моя дорогая! От широкой улыбки, озарившей ее голос, дрогнула моя, когда я сообщила ей якобы плохую новость. Ох! А я-то так радовалась! Твой отец тоже огорчится… Но ничего, держись, милая, это всего лишь отложенная партия. Я вешаю трубку с комом в желудке и гвоздем в сердце. А когда пройдет карантин, что я сочиню? Мы поедем к ним в Экс, утешает меня Александр. Велим детям не рассказывать о нашем жильце, и все будет хорошо. В один день все мне говорят: полно, не беспокойся. Черные штрихи испещрили страницы моего ежедневника, и от всех этих вычеркнутых встреч настроение на нуле. Я погружаюсь в бездну отчаяния. Единственная хорошая новость во всем этом, что мне не пришлось увольнять Клару. Она написала мне вчера с извинениями, что с ее расписанием во втором семестре никак не получится встречать детей из школы. Я могла бы ее успокоить: все равно у нас теперь есть няня на дому.
* * *
Одна ванная на четверых – это уже было непросто, а уж на пятерых… Кузен предлагает установить очередность, чтобы избежать затора по утрам. График, который он вывесил на холодильнике, учитывает мое расписание. Зачем мне мыться первой в 7 часов, если я остаюсь дома на удаленке? В эти дни приоритет предоставляется Габриэлю, потом Александру. Это не лишено логики, вот только он регулирует не только очередь в душ. Я обнаружила это однажды вечером, валясь с ног от усталости, когда мне на голову хлынула ледяная вода. Я уклоняюсь, поворачиваю смеситель на 40 градусов и больше, жду, но течет только чуть теплая струйка. В ярости я хватаю полотенце, вылетаю из ванной, бросаюсь в кухню, открываю дверь шкафчика, где прячется водонагреватель, закрываю ее и бегу в гостиную, где нахожу Александра за стаканом рома под неодобрительным взглядом кузена, который сообщает мне, что отныне горячая вода будет отключаться после 21 часа и включаться утром, между 6:30 и 7:30. Надо отучить Габриэля слишком подолгу лежать в ванне и, главное, заставить его просыпаться вовремя, если он хочет принять душ перед уходом в коллеж, объясняет он мне. И потом, вам же, Амели, не придется по три раза заходить в его комнату и отбирать у него одеяло и подушку, чтобы наконец поднять, добавляет он с иронической улыбкой.
Он теперь распоряжается всем. Его
