с очередными злыми и завистливыми людьми, Аннушка подняла воротник, втянула голову, покрытую шляпой, в шею, сгорбилась вся, точно восьмидесятилетняя старушка, и побрела, не поднимая виноватых глаз. Под ногами шуршали опавшие листья красно-желтых кленов, кое-где угадывалась метла дворника, собравшая пожухлую листву в небольшие кучки, с ними заигрывал холодный ветер, то и дело подбрасывая вверх жухло-коричневый мягкий ковер.
– Неужто бежать собралась, голубушка? – громогласно остановила Аннушку Вера Андреевна.
Перепуганная от внезапного напора Рыжикова осмотрелась по сторонам:
– Мы знакомы?
– С мужем твоим я знакома… Была… Куда собралась?
– Вам-то что?
– Я говорила, что этим все закончится, – не обращая внимания на попытку огрызнуться, продолжила наступление Вера Андреевна. – Вещички собрала? Сбегаешь от ответственности?
– Продать хотела… от какой ответственности?.. Детям есть нечего, – внезапно расплакалась Аннушка.
– Давай присядем, поговорим, – расчувствовалась властная партийная дама.
– Что за вещички?
– Мои вещи, почти новые… Муж дарил… Деньги очень нужны…
– Детям, говоришь, есть нечего? А работать не пробовала?
– Не берут нигде…
– Понятно. Покажи, что там у тебя!
Устав бороться с неприятностями в одиночку, Аннушка неожиданно для самой себя вдруг подчинилась грузной большой женщине, о которой никогда не слыхивала прежде, открыла кожаную дорожную сумку и достала почти новый югославский мохеровый пуловер, который прошлой весной Фима привез из очередной командировки.
– Неплохая вещица, жаль, маловат пуловер-то. Еще что есть? – Вера Андреевна без стеснения засунула руку в сумку и достала несколько импортных тряпок. – Сколько просишь?
– Сколько дадите. Говорю же, детей надо кормить, во время обыска все забрали: и деньги, и драгоценности, – тихо прошептала Рыжикова, от стыда отводя в сторону заплаканные глаза.
– Вот что сделаем. Сейчас пойдем ко мне, тут недалеко, там все решим…
– Зачем это?
– Не волнуйся, все будет хорошо…
Чашка свежезаваренного ароматного кофе с пирожным на несколько минут вернула Аннушку к ощущению прекрасности бытия. Сердечко молниеносно оттаяло, и она принялась рассказывать новой знакомой о невыносимой черной полосе в жизни – как тяжело одной справляться с двумя детьми, которые тоже мучаются от долгого отсутствия папы, как раньше она многого не ценила, что делал для семьи Ефим Ильич. В свою очередь, от щемящего рассказа о голодающих и страдающих детях сердце Веры Андреевны растаяло, она пообещала тихонечко продать чуть поношенные модные вещицы в обкоме партии, где бывшая учительница до сих пор служила.
– Давай коньячка хряпнем?
– Вера Андреевна, так ведь рано еще!
– Для такого дела и не рано совсем! У меня есть французский, твой, между прочим, дарил!
Как только обжигающая жидкость попала вовнутрь и согрела тоскующие по разным причинам женские души, они завели, точнее, завыли традиционное «Расцветали яблони и груши…», обнялись и заплакали, со слезами выливая наружу накопившуюся боль и отчаяние.
– Свидание с Ефимом Ильичом не просила? – подняла голову Вера Андреевна.
– Просила, Вера Андреевна, но мне отказали, говорят, пока следствие идет, не положено… Следователь сказал, ему смертная казнь грозит.
– Да что ты! – в один миг упало сердце у Веры Андреевны. – Кто мог подумать! И за что? Да не может такого быть! Я должна вмешаться, голубушка, определенно…
И правда, чуть позже Вера Андреевна, действительно, сдержит слово и вмешается, попросив для Аннушки свидание с мужем, а потом и тряпки импортные двинет по спекулятивной цене коллегам по партийному цеху. И деньги передаст Рыжиковой, во всяком случае какую-то часть, а та будет рада и такой малой доле, чтобы купить детям еды. И начальник оперативно-следственной группы по уголовному делу № 92 Беспалов вызовет Рыжикову на свидание с мужем, но только не по причине просительного звонка от Веры Андреевны, а чтобы надавить на Фиму и уговорить его вспомнить про тайные вклады в стеклянных банках.
34
Фима замер, глядя на осунувшееся лицо сидящей напротив Аннушки. Как давно он мечтал хоть мельком, хоть одним глазком увидеть родную и любимую женщину. Но как преобразилась она за несколько тяжелых недель! Уже нет в ней былого лоска, волосы гладко уложены в пучок, мрачная неприметная юбка и скромная серая кофта на глухих пуговках, казалось, навсегда похоронили еще совсем недавно самую модную в городе леди с капризным ротиком, соблазнительным декольте и шикарной прической. Нет, она нисколько не утратила красоты в этом мышином обличье, напротив, только сейчас Фима почувствовал, как скучал по ней…
Аннушка долго ничего не говорила, только молча вытирала неугомонные горькие слезы. А он смотрел на жену, желая обнять, да стеклянная перегородка не давала.
– Как дети? – спросил в трубку Фима.
Аннушка утвердительно кивнула, и неудержимые соленые горошины полились пуще прежнего.
– Не плачь, Аннушка, не плачь! Все будет хорошо.
Анна Ивановна взяла себя в руки и выдавила:
– Фима, нам не на что жить, на работу меня не берут, дома денег нет, все ли забрали? Может быть, где-то что-то можно найти?
– Подумаю, может, что и вспомню…
Фима, расчувствовавшись от жалости к Аннушке, было собрался поведать последний секрет, но тут же понял, если сейчас расколется и расскажет про тайник, припрятанный на черный день, то, к гадалке не ходи, достанется он вовсе не Аннушке с детьми, а государственной казне. Впрочем, как открыться и поведать секрет жене, он не имел понятия. Разговор прослушивается, письма прочитываются цензурой, нет даже предположения, каким образом он может помочь. Да и ему самому помощь нужна…
Беспалов с Туровичем несколько раз прокручивали пленку с записью свидания Рыжикова с женой, в особенности тот момент, где, казалось, Ефим Ильич вот-вот расколется про тайник с деньгами.
– Слышите, Сергей Александрович, он сказал: «Подумаю, может, что и вспомню…»
– Давай еще раз…
– Да, и пауза, видимо, сообразил… Значит, надо дожимать…
– Пусть допросят, пожестче…
По окончании свидания, не добавившего ясности следствию, Фиму повели на очередной допрос. Лысый человек в штатском тут же огромными кулаками сбил подследственного с ног и начал колотить ногами в живот, по голове и спине с такой неистовой силой, будто забивал железобетонные сваи в землю. В конце концов Фима, укрывая разбитую и окровавленную голову руками, подполз к столу и на коленях стал упрашивать громилу больше не бить, поскольку вспомнил, где припрятал деньги и драгоценности…
Сломанной рукой Фима подписал протокол, надиктованный лысому громиле Семену. Таким образом он рассказал про место последнего тайника и зарыдал от причиненной боли, унижения и безнадеги. Еле-еле Ефим Ильич добрался до нар, укрылся одеялом и долго-долго пролежал неподвижно, пока не наступила ночь, принесшая Фиме куда большие страдания.
Он проснулся от внезапной боли, но то была не привычная ноющая боль от причиненных побоев, а резкая, как будто что-то разорвалось внутри.
