поначалу. По образованию Эмма была филологом, и я отдал ей часы Вари по английскому языку.
Неприятные сюрпризы посыпались после первой недели работы нашей новой сотрудницы. Как-то вечером ко мне на разговор пришла мама одного мальчика, который занимался у нас английским. Молча выложила на мой стол ученическую тетрадь, открыв ее на странице, где в центре детским почерком было старательно выведено: «Словарь английских нецензурных выражений». Дальше в столбик шли, собственно, те самые слова с переводом на русский язык.
— Что это? — спросил я.
— Нет, это я у вас хочу спросить: что это? Почему на ваших занятиях этому учат?
Как мог, я постарался успокоить мамашу, пообещав во всем разобраться и дав слово, что этого больше никогда не повторится.
— Здесь, верно, нужно знать какой-то контекст, объясняющий, почему появился этот словарь, — рассуждал я. — Понимаете, я не оправдываю такое. Разумеется, это недопустимо, но сейчас я не хочу спешить обвинять педагога. Надо во всем внимательно разобраться.
На следующий день я потребовал от Эммы объяснений.
— У меня полгруппы подростков любят фильмы Гая Ричи и братьев Коэн, а там, знаете, это часто встречается, — сказала Эмма. — И что такого, если дети узнают, как правильно пишутся и произносятся такие слова? Ведь я им одновременно объясняю, что ругаться нельзя.
— А что, современные подростки знают, кто такие братья Коэн? — не верилось мне.
— Какая разница, если не знают этих, значит, знают тех, кто еще хуже, — пожала она плечами.
Следующие четверть часа она потратила на препирательства со мной, указывая, что моя позиция ретроградна.
— Хорошо, давайте будем снова говорить детям, что их находят в капусте.
— Да при чем здесь капуста? — начинал я терять терпение.
— При том, что это, как и жизнь без бранных слов, неправда. Я думаю, что важно не замалчивать о чем-то, а говорить об этих явлениях.
— Но не таким же образом.
— А почему не таким? А каким?
— Когда будете начальником, тогда и будете решать каким. Я запрещаю делать подобные вещи.
— Не разговаривайте так со мной, — кричала Эмма. — Я взрослый человек! Мне сорок лет! Я не девочка, меня не надо отчитывать.
— Выйдите вон из кабинета, — выпалил я, указывая рукой на выход.
Аргументы были исчерпаны, а самое главное, я утратил понимание полезности диалога. Кабинет у нас был общий, и получилось, что я выгнал Эмму, как преподаватель студентку, на глазах у притихшей аудитории.
Вскоре стало известно, что Эмма знает не только английские нецензурные выражения, но прекрасно ориентируется и в их русском варианте. Ко мне начали поступать жалобы от коллег. Первой подошла Агнесса Карловна, сообщив о том, что Эмма кого-то громко обматерила по телефону, находясь в читальном зале вместе с детьми. После этого Кирилл Завадский стал свидетелем похожей истории. Затем начались ссоры между Эммой и Максимом Петровичем. Она огрызалась на его замечания не сидеть на столе и не хлопать дверью. Эмму раздражали разговоры методистов в отделе, а назвав Агарева сплетником, она окончательно и бесповоротно обрела себе кровного врага.
Любимым словом Эммы было «отдуплиться». Никогда и нигде прежде я не слышал его. «Сейчас, я отдуплюсь немного», — часто говорила она по утрам, когда я просил ее выполнить какое-нибудь задание.
Что это за мерзкое слово «отдуплиться»? Зачем оно? Всякий раз, когда я слышал его, то наполнялся каким-то глубоким отвращением, какой-то необъяснимой брезгливостью на подобное убогое словотворчество.
Вскоре выяснилось, что Эмма самовольно переносит время занятий и даже меняет место их проведения, собирая детей далеко за пределами Дворца. Конечно, ничего плохого не было в том, чтобы очередное занятие, посвященное природе и животным, провести в зоопарке или ботаническом саду, но Эмма никак не хотела принимать правило согласовывать это со мной или хотя бы просто ставить в известность.
А в том, что касалось составления программ и документов, это был просто кошмар. Эмма была жутко невнимательной, небрежной. Она вечно что-то путала, отсылала мне не те варианты бумаг и огрызалась, когда я просил переделать работу. Очевидно, ее неформатная природа протестовала против жанра методических текстов, и в этом смысле я был вынужден констатировать ее полную профнепригодность как методиста. Ванде было жаловаться бесполезно. Она ничего не хотела слушать и вместо замечаний твердила, что Эмма будет здесь работать и дальше. Эмма же, зная о таком покровительстве, в свою очередь не собиралась менять свои привычки, продолжая упорно игнорировать мои замечания.
Неожиданно для меня ситуацию со строптивицей помог разрешить директор, который вздумал отправиться на образовательный форум в Финляндию и поручил Эмме подготовить пакет документов на английском языке. Та, разумеется, провалила это задание, пропустив все сроки. Вместе с этим для директора открылись и жалобы родителей на непонятного педагога, и ее дисциплинарные нарушения.
— Я не хочу больше ее видеть у себя во Дворце, — заявил Горовиц Ванде.
Так Эмма перестала работать в методотделе.
Я продолжил поиски методиста, и вскоре ко мне в руки попало одно весьма достойное резюме. Соискательница места предлагала себя в качестве педагога и методиста по английскому и испанскому языкам. У нее был хороший послужной список, в том числе победы на конкурсах за авторские курсы, европейские стажировки и прочее. Ей было немного за тридцать, без мужа и детей. Звали ее Зина Дрозд.
По стечению обстоятельств Зина Дрозд уже находилась в Ялте, куда приехала в поисках работы. Надо сказать, что не ее стажировки, а именно этот факт оказался решающим в моем выборе. У меня совсем не было времени на длительные поиски, а тут, как я посчитал, вполне приличный кандидат — значит, надо брать. Я пригласил ее на собеседование в самом конце рабочего дня.
То, что я увидел, не могло не опечалить меня как мужчину. Зина была совершеннейшим синим чулком. Наверное, в ее внешности было все то непривлекательное, что, как правило, ассоциируется с женщиной-методистом: большой лоб, прилизанные назад волосы, мощные скулы, тусклые глаза. В общем, это был образ женщины, заморенной книгами, с печатью большой мысли и абсолютно несчастной в личной жизни. Пожалуй, только выразительные, чуть припухлые губы выдавали в ней женскую чувственность, но это смотрелось как издевка над всем остальным…
Отчего так бывает? Почему женский интеллект зачастую не соседствует с красотой? Что это за печать такая? Что за карма? После Вареньки было довольно сложно принимать это. Я хотел наполнить методотдел людьми живыми, искрящимися, красивыми. Ну, это неправда, что если методист, то непременно червь какой-то. Ведь это мы — жизнь, мы — ее пульсация и законодатели, мы — магниты. Но когда рядом зины, сложно ощущать себя
