все выше, дрожала и колебалась, но не расплывалась в воздухе, — и не скоро, уже высоко в небе, ее подхватил ветер и унес далеко, за самый Каменный мост.
Все — в том числе и Фердинанд — раскрыли от удивления рты. Все забыли о пожаре и лишь глядели вослед странному облачку.
Их изумление возросло бы еще более, если бы они знали, что это — воскресение, а может быть, и вознесение Мадлички, последнее чудо, которое случилось в безбожной Праге.
Франтишек Кубка, «Поющий фонтан», 1970.
Перевод С. Скорвида.
Иржи Марек
Написать о себе несколько слов — труднее, чем написать много слов о ком-нибудь другом. Труднее, чем написать рассказ или роман. Впрочем, — надо сознаться, и я сознаюсь, — писать о других, в общем-то, значит писать в каком-то смысле и о себе.
Я родился в Праге шестьдесят семь лет назад. Тогда Прага была совсем другой, и мир был другим, не скажу, однако, что он был лучше. Говорят, когда человек молод, он и тяготы мира переносит с легкостью, когда же становится старым, то с раздражением воспринимает и в общем вполне удачные дни. А поскольку мне и нынешние дни очень нравятся, я думаю, что, несмотря на почтенный возраст, я не так уж стар.
Я люблю писать, то есть я люблю писать, если я уже начал писать и знаю, о чем писать и как писать. Но пока мне это не ясно, я мрачен и угрюм, более того, по мнению моей жены, просто невыносим. Дело в том, что писать совсем не легко, я вообще считаю, что труднее всего сесть за первый белый лист бумаги и заполнить его своими мыслями.
Однажды у меня спросили, о чем я больше думаю, когда пишу, — о форме или о содержании. Это глупый вопрос, а потом — я прежде всего думаю о читателе и ничуть этого не стыжусь.
Я написал около тридцати пяти книг рассказов, романов, репортажей (в большинстве своем — путевых, среди них — три книги об СССР), книжки для детей. Это — не считая кино- и телесценариев и радиопьес. Был я учителем, работником просвещения, директором «Чехословацкого фильма», журналистом и сейчас снова читаю лекции на филологическом факультете. Я знаю мир и людей — и очень люблю их.
Маленькие истории из Апокалипсиса
История первая
Маленькая площадь, скорее просто перекресток улиц, где под худосочным деревом стоит скамейка. Сейчас, в начале весны, дерево покрыто молодой трепещущей листвой, а вечер ласковый, словно и нет войны. Трамвай останавливается на углу, и тот, кто сидит на скамейке, легко видит всех выходящих. Здесь их немного. Старые дома дышат плесенью; некоторые окна еще заклеены белыми полосками.
Мужчина опустился на скамейку точно в восемь. Так было условлено: девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого каждого месяца ровно в восемь часов… Из трамвая должен выйти человек и неторопливым шагом, не спеша приблизиться к скамейке. Для того, кто сидел на ней, это означало, что за человеком, вышедшим из трамвая, не следят. Если подошедший садился, им предоставлялась возможность обменяться несколькими словами. То были лишь краткие сведения и приказы, потому что мужчина, поджидавший на скамейке, непосредственно выходил на связь с Центральным Комитетом. Иногда связной получал маленькую бумажку с зашифрованными инструкциями…
Но вот уже три недели никого не было, поэтому мужчина сидел на скамейке, беспокоясь и волнуясь. Если у связного возникли осложнения, это очень серьезно. Значит, придется перестраивать всю сеть.
Весенний вечер дышал трепетным нетерпением. Голоса детей, бегущих по улице, звенели радостными фанфарами. Молодая пара, распахнув окно, глядела на улицу. Есть вещи, которых не в силах победить даже война.
Трамвай подошел сразу после восьми. Мужчина на скамейке, прищурившись, следил за малейшей переменой вокруг.
Вышли две женщины с хозяйственными сумками. Потом — какой-то мужчина…
Взволнованный человек облегченно вздохнул. Он узнал того, кого ждал. На нем была мягкая шляпа, надвинутая на самый лоб; шел он медленно и тяжело… Все в порядке, сказал себе мужчина на скамейке. Все плохо, отметил он, увидев, что из трамвая вышли еще двое. Один — следом за связным, другой — из прицепного вагона. Первый остался на остановке, как бы раздумывая, куда идти. Второй делал вид, что ищет в карманах сигарету.
Связной, как кукла, шагал к скамейке, его лихорадило, а глаза были пустые и застыли, словно от непреходящего ужаса. Мужчина на скамейке понял и хотел было подняться. Но не стал делать этого, заметив в начале улицы, по которой можно скрыться, еще двоих. Наверху, у трамвайных путей, остановилась машина. Сомнений не оставалось. Западня захлопнулась.
Человек с застывшим взглядом, как манекен, сел на край скамейки. Послышался глухой стон. Руки в перчатках он держал на коленях.
— Попался? — произнес мужчина на скамейке.
Пришедший ничего не ответил — так сильно у него тряслась челюсть. Мужчина на скамейке вынул маленький листок. Связной протянул руку. Но мужчина не отдал ему записку. Быстро сунув в рот, он стал ее жевать.
Пришедший смотрел на него с ужасом, а потом произнес:
— Они били меня…
Мужчина на скамейке кивнул.
— Что ты им сказал?
Связной не ответил. Те, в конце улицы и у трамвайной остановки, ждали. Они получили приказ доставить второго живым. Он был для них очень ценным.
— У меня разбиты пальцы, — сказал связной и приподнял руку в перчатке. — Я не мог этого выдержать.
Мужчине на скамейке стало жаль его. Черные тени людей сдвинулись с места.
— Больше тебя не будут бить, — пообещал он тихо. — Беги к ним!
Тот послушно поднялся. Но заметил, что мужчина на скамейке вынул пистолет.
— Они убьют нас! — выкрикнул он в ужасе.
Мужчина на скамейке посмотрел на него с состраданием. Те, что перекрыли все подходы к площади, прибавили шагу. Мужчина выстрелил. Первым упал связной. Потом мужчина выстрелил еще дважды — в ближайших.
Выстрелы трещали сухо и коротко, где-то с грохотом закрывались окна, сыпалось стекло. Мужчина, начавший перестрелку, вдруг ощутил жгучую боль в ногах и рухнул на скамейку, потому что ему прострелили обе ноги.
Но этого он, собственно, уже не знал. Помнил лишь одно: он — последнее звено в цепи. Последнее, потому что за ним — только Центр…
И выстрелил в себя.
Дерево с трепетной молодой листвой окутала ночь, которая пришла на смену весеннему вечеру…
История вторая
Это была просто глупая случайность, и он долго упрекал себя в том, что не был достаточно осторожен. В сарае его дома хранились некоторые важные бумаги, список членов районной парторганизации и красное знамя, с которым они ходили на
