class="p1">Получалось всяко, чаще забавно. Торжественное прибытие сестёр госпожи Пушкиной, с их семейным банкетом, завершилось для меня пробуждением за письменным столом в своей квартире, а среди неубранной снеди (я запрещал кому-либо входить в кабинет) обнаружился лист бумаги со странными записями, начертанными, очевидно, мною. Вникнув в содержание, я схватился за стакан с водой, после чего сжёг листок от греха подальше. Надо было додуматься оценить господ на крепостной манер!
«Старшая из сестёр умеет вышивать, петь, играет на инструментах. Белоручка, к тяжёлому труду непригодна. В еде умерена. Недостатки — косоглазие. Цена двести рублей ассигнациями».
Да Пушкин бы убил меня на месте, прочти он такое. Или вот:
«Лев Пушкин, блондин, росту среднего. Балбес, не дурак, к домашней работе не годен. Пьёт и поёт хорошо. Продать в рекруты».
«Средняя из сестёр — девка прихожая, по виду работящая. Немного косит, но не как старшая. Разумна. Не менее трех сотен ассигнациями».
«Пушкин, ас, но не летчик. Рифмоплёт, цены неведомой, человек неплохой. Дать вольную, пущай живёт».
Взгляд мой упал на абзац посвящённый госпоже Фикельмон, а рука потянулась к сердцу.
«Красивая, очень. Глаза как у козы (?!), поведения дерзкого, приятного. Изящная, талия руками охватить. Замужем, но это не считается (??). Одевается красиво. Я бы вдул».
Мда. В общем — опасный листок для жизни. Что же будет когда Пушкины переедут в особняк и начнут сами давать балы? Мне, как управляющему, станет веселее прочих.
Об этом думать тоже было не слишком приятно. Расходы времени, сил и денег. Найти, купить, отремонтировать. Угодить господам меняющим квартиры каждый год.
Условности, их обилие, требовательность к соблюдению — всё это продолжало душить меня, привыкшего к вольностям конца двадцатого и начала двадцать первого веков. Не соблюдать — грубо и невежливо, чревато мгновенными последствиями. Соблюдать — душно. Плюс накопительный эффект. Шариков вспоминался, жалобы, мол, господа в простоте слова не скажут. В кино выглядело не в его пользу, а как сам попал в условия непривычного этикета, так уже и не знаю.
Меня теперь звали по имени и отчеству, сам барин, то есть Пушкин, внезапно ввёл. Представил свояченицам, что так и так, управляющий наш, звать Степан Афанасиевич, иначе нельзя, он с царем чаи гоняет. Думал — издевается, но насмешки не уловил. Серьёзен был Александр Сергеевич.
Впервые осознал, что квартира на одиннадцать комнат и впрямь маловата для них, для ужина удалось выделить четыре, а народу собралось свыше полусотни человек. Только те, кого нельзя было не пригласить. Друзья хозяина, родственники (мне начало казаться, что они там все друг другу родственники, в Петербурге), почётные гости, те же Фикельмоны, какие-то министры, хоть великий князь Михаил не смог, и то хлеб. Без него тесно вышло. И не пешком они все заявились, какое там… два десятка карет попробуйте расположить, если во внутреннем дворе помещается восемь. При них — слуги, важные, ливреи всех цветов. Что же будет в особняке? Я начинал прозревать.
Уселись разом в двух комнатах. Стол удался на славу, спору нет, и Фролу спасибо, поднаторел новый дворецкий. Каких-то две тысячи ассигнациями (годовое жалование армейского подполковника) — и милости просим отведать чем бог послал. Что же будет в особняке? Эх…
Положение моё было не совсем ясно всем присутствующим. Очевидно, что сажать с прочими управляющего, то есть человека наёмного, откровенно неприлично. Будь я учитель детей или известный доктор — другое дело, подобное допускалось. С другой стороны, ваш покорный слуга так и не встроился в привычные рамки. Никто не возмущался, списали на блажь хозяина.
Мне было неприятно. Два часа тягостного испытания. Когда ужин перешёл в стадию «полусалона», стало куда легче. Безобразов (как без него, не видать было гусара нашего, а тут вдруг выпрыгнул как чёрт из табакерки) предложил партию в шахматы, и я согласился.
Идея скрыться в уголке от окружающих не удалась. Сперва все шло хорошо, удобное расположение позволяло не привлекать к себе внимания. Народ привычно разбился на группы, самые важные уселись за ломберный стол вместе с хозяином, меня не дергали. Наш бравый гусар играл из рук вон плохо, чем я и пользовался для аккуратного наблюдения за остальными.
— Черт знает что! Да как ты играешь?! То есть вы. — Безобразов вернул моё внимание к себе, особо выделив последнее обращение. Увидев злые глаза Петра Романовича, в которых бешенство сплеталось с изумлением, я вдруг понял, что допустил очередную оплошность. В памяти словно открылась книга по истории шахмат, и дата — 1837 год. Родился Пол Морфи. Что было до него? Тихий ужас, если смотреть с высоты людей имеющих багаж знаний об этой игре из двадцатого века. Смешно, но заказывая себе шахматы в Кистенёвку, я помню как сетовал, что и сыграть здесь не с кем, отлично понимал, что мой первый взрослый разряд тут как почти супероружие. Морфи меня бы разобрал, но он бы всех здесь разобрал, и ещё не родился. Безобразов играл… странно, стремясь составить коней и слонов попарно, выстраивая дивные фигуры из пешек, похожие на бастионы и редуты, совершенно ничего не понимая в дебютах. Так откуда же ему понять? Что он мог прочесть об игре? Я не задумываясь отмахивался от глупых атак и легко проламывал защиту. Но верно ли я оценил, что он плохо играет? В сравнении с кем?
— Позвольте мне, Пётр Романович, — влез какой-то серьёзный и неприятно улыбавшийся человек, из министров-друзей Александра, — испытаю силы.
— Ради бога, Дмитрий Николаевич, — отступил Безобразов, — но берегитесь, ваше сиятельство, такого я не видел никогда.
Блудов, вспомнил его фамилию, постарался придать лицу холодное высокомерное выражение, отчего оно сделалось ещё менее приятным. Что с ним, голод на признание? Детские травмы? Одно я понял сразу — поддаваться такому нельзя, слишком он слабый человек. Таких надо бить.
От «детского мата» граф ушёл, но на этом его успехи и закончились. Что так, что этак, а уступил как ребёнок.
— Ещё. — коротко бросил его сиятельство сквозь сжатые зубы.
Хорошо. Минут за двадцать он проиграл ещё трижды. Долго раздумывать над ходами здесь, судя по всему, было не принято.
— Позвольте мне испытать силы? — обратился какой-то старенький генерал, с умными внимательными глазами. — Уж больно интересно ваш оппонент солдатиков двигает.
Блудов еле заметно поморщился, но уступил место. Старичок сел, доброжелательно глядя в глаза. Вокруг уже собирались зрители, почуявшие что-то интересное. Сам Пушкин подошёл, сбежав от своячениц. Мол, извините, дело мужское нарисовалось, надо шахматы посмотреть. Понимаю.
Старичок продержался недолго. Я бессовестно пользовался крайне смутным
