дергал отца за пиджак, но когда отец поворачивался к нему, терялся и молчал. У Грудининых уходили четверо: отец и три сына, каждый сын стоял со своей женой, окруженный своими детьми, а мать разрывалась между тремя сыновьями и мужем.
Факелы, треща, догорали. В цехе становилось темней. Тени ползли и колебались на высоких стенах. В углу разбирали последние винтовки. Цех пустел постепенно, народ вытекал наружу. Обойдя цех и убедившись, что моих здесь нет, я пошел к выходу и в дверях столкнулся с Николаем.
— Я тебя повсюду ищу, — сказал он. — Отец командир батареи, и я у него наблюдателем. Пойдем туда скорее: мать волнуется, что тебя нет.
— Коля, — сказал я, — меня не взяли. Алексеев говорит, что молод еще. Так мне и не дал винтовку.
Мы вышли во двор. Снова я увидел небо, озаренное заревами, обстреливаемое зенитками, осыпанное мерцающими пулями. Снова услышал я свист и уханье снаряда.
Меня окликнул дед. Он, оказывается, шел в цех искать меня.
— Ну, вот, — сказал он тоскливо, — тебя не взяли и меня не взяли. Будем мы с тобой на куриных правах, старый и молодой.
И в его голосе я услышал огорчение и глубокую, настоящую обиду.
Клятва на площади
Во дворе дед отстал от нас. Мы шли с Николаем вдвоем, и у высокой стены темного цеха Николай вдруг остановился.
— Обождем, Леша, минуточку, — сказал он, — мне надо с тобой поговорить.
Темно и пустынно было вокруг. Завод молчал, как вымерший город. Цехи стояли недвижные, настороженные, мертвые. Может быть, так выглядели средневековые города. В темноте этой напряженной, взволнованной ночи здания казались причудливыми и странными. Вот возвышается высокая круглая башня, и кажется, что, если бы было светлее, я бы увидел бойницы в стене и часового на крыше между зубцами. Вот нагромождение окружностей и углов, и наверное, если подойти поближе, это окажется старым замком, безлюдным и молчаливым, или его развалинами. Небо отсвечивает белым и красным, небо живет, ревет моторами самолетов, грохочет разрывами зениток, дальней артиллерийской стрельбой, а здесь — покой, темнота и безмолвие.
— Знаешь, Леша, — сказал Николай, — мы с отцом станем теперь воевать, дома быть нам не придется, дела складываются не ахти как, а у нас мать. Я хочу сказать, что ты теперь старший в семье. Дед слабеет… Ты и посоветовать должен и все. Ну, да что тебе говорить, ты, наверное, сам понимаешь.
Он замолчал. На площади стоял ровный гул голосов, а старый завод был молчалив и торжественен. Он хранил больше историй и тайн, чем башня с бойницами и зубцами. Каждый камень здесь был заколдован и свят. Я подумал, что в такую вот ночь, когда людей нет и даже старые сторожа, кряхтя и опираясь на палки, вышли за ворота на площадь, может быть, рабочие, кости которых давно уже истлели на тенистом кладбище, неслышной походкой проходят по цехам, шагают по стертым временем чугунным плитам. Как знать, может быть, мастера, давно умершие, но еще не забытые, снова хриплыми голосами подают команду, и бесшумно начинают вертеться станки, и бесплотный металл льется в формы, и старый завод живет странной, несуществующей жизнью. «Не может, не должно быть, чтобы погиб завод, — подумал я, — расступится земля и бесшумно уйдут вниз молчаливые черные корпуса, и враги удивленно будут сверяться по карте: да, здесь был завод. Где он? Куда он ушел от нас?»
— Коля, — сказал я, — я уйду в батальон. Я не могу здесь быть, Коля.
Николай тихо засмеялся.
— Делай, как знаешь, потомок знатного рода, — сказал он, — не буду тебя отговаривать!
И мы с ним пошли, ступая по камням, истертым ногами многих поколений, мимо цехов, в которых тени давно умерших мастеров смотрели, как работают тени давно умерших рабочих. И когда вышли из заводских ворот, молчаливый, очарованный мир остался сзади. Площадь гремела тысячью голосов.
— Второй механический! — надрывался кто-то. — Второй механический — сюда! — Человек, кричавший это, стоял на чугунной тумбе, приложив ко рту руки, и повторял без конца одно и то же: — Второй механический, второй механический — сюда!
На нас налетела чья-то темная фигура.
— Не знаете ли, где литейщики собираются?
— Кажется, там, — показал Николай рукою.
— Прокатный цех — здесь! Прокатный цех — здесь! — кричал человек, окруженный толпой.
А с другого конца площади доносилось:
— Турбинный — сюда! Турбинный — сюда!
То и дело из темноты выскакивали люди, лиц и даже фигур которых нельзя было различить, и торопливо спрашивали:
— Братцы, не видали турбинщиков?
— Слушайте, где тут новую литейную собирают?
В этой темноте и неразберихе мне казалось, что все вокруг незнакомо, что всех этих людей я никогда не видел. И площадь была другая — незнакомая, не похожая на ту, по которой я тысячу раз проходил. И странная мысль пришла мне в голову: может быть, это действительно не те люди, которых я хорошо знаю, может быть, это вовсе не наши соседи с Ремесленной улицы, не товарищи моего отца или приятели Николая, — может быть, это такая ночь, что из темных, заколдованных, молчаливых цехов вышли тени давно умерших рабочих, чтобы умереть еще раз, защищая завод.
Мне было в то время пятнадцать лет, в этом возрасте сказки еще имеют над нами власть. Поэтому, может быть, ощущение необычайного было у меня острее, чем у других. Но думаю я, что у всех, — у молодых и у старых тоже, было в эту бесконечную, до конца насыщенную событиями ночь чувство, что все происходит не совсем на самом деле, не совсем «вправду». А может быть, я и ошибаюсь. У меня всегда была склонность к необычайному, и часто в самых обыкновенных, в самых обыденных вещах я угадывал отзвуки когда-то слышанных и давно позабытых сказок.
Мы подошли с Николаем к пивному ларьку на углу. Возле ларька отец собирал артиллеристов. Черные силуэты штыков торчали за их спинами, и отец говорил неторопливо, негромко, часто затягиваясь папироской:
— Ты, Федор Михайлович, быстро составь список на котловое довольствие, я подпишу и передадим Евстигнееву. Только надо не задержать, чтобы, понимаешь ли, утром нам уже дали поесть. Теперь, Николай Степанович, давайте с вами: вы подобрали расчет? Кончайте, кончайте, скоро будем трогаться.
— Алексей Николаевич, — говорил инженер Горин, начальник первого механического, — у меня с третьим номером недоразумение. Я просил Коробова, а Носов не дает. Это неправильно. Выходит, что он забрал себе всех опытных артиллеристов. Что же мне тогда остается? Мне кажется, вам лучше бы самому распределить людей.
— Кто не дает, Носов? — переспрашивал отец. — Хорошо, я с ним поговорю.
— Прокатный цех — здесь! — кричали
