раньше, только раньше вытирался он после нее; дважды умылся, все лицо в ее соках. Пшикнулся каким-то пыльным дезодорантом, найденным у раковины, взял грязную расческу, принадлежавшую одной из девушек, между зубцами налипла какая-то темноватая дрянь и светло-коричневые волосы. Но он все равно ей воспользовался. Взглянул на свое отражение в зеркале: ну и дела, смотришь в свои собственные глаза, знаешь, что существуешь, но не способен это осознать. Потом отправился в комнату Марианны, постучал, она открыла дверь, сонная, и улыбнулась ему. В уборной и теперь здесь он должен был ощущать вину, должен был чувствовать себя ужасно, паниковать, как обычно он чувствовал себя, согрешив, о да, он был ужасным грешником, но ничего подобного: он будто похудел на тысячу фунтов и теперь мог парить, прыгать по лунной поверхности. Он опять возбудился: сейчас он бы трахнул свою подружку, и от спидов у него опять встал. Да, спиды это нечто. Но ему ужасно хотелось вернуться в комнату Элизы. За широким окном Марианны было бледно-голубое зимнее небо, голые серебристо-коричневые кроны деревьев блестели в его лучах, и ему было так хорошо, как никогда раньше, и день был полон надежд, обещаний, и перед ним плыло будущее, его можно было коснуться, его легко было поймать, как детский шарик на веревочке.
Вечером Элиза отменила встречу с Джоном, собиравшимся в кино с кем-то из ребят и одной-двумя подругами, придумала какую-то хрень и пошла к Джорджу на Клермонт-авеню, где он снимал квартиру с Джоном и еще одним парнем. Кроме Джорджа, там никого не оказалось.
– Я чувствовала тебя внутри весь день, – сказала она. – Весь день, боль аж до позвоночника дошла.
– Готов поспорить, поэтому ты так злишься, – ответил он.
– О господи, да, я охуеть как злюсь. Зачем ты это сделал? Зачем пришел и сделал это?
Он смотрел на нее.
– Между нами что-то было. Уже давно было. Как большое красное…
– Если скажешь яблоко, я закричу. Будь уверен. Это точно.
– Как большой кусок торта.
– И ты взялся за вилку. Торт можно было бы поставить в холодильник.
– Слишком много всего убирают в холодильник.
– Знаешь, эта метафора торта зашла слишком далеко, но мы выжмем ее до конца. Ты мог бы оставить торт в покое и не оставил. Да, между нами что-то было. Пусть даже так.
– А что, секс обязательно должен сопровождаться всеми этими «мог бы» и «не мог бы»?
– Да.
– Почему?
– Как насчет религиозных и моральных устоев? Обычно не поощряющих оголтелую еблю без разбора? Биологического выживания – правил привязанности и обязательств? Кто будет заботиться о детях, если будет иначе? Обеспечивать их? Тогда мужики будут их жрать, вот что тогда будет. Как морские свинки и медведи гризли. Ты не должен был этого делать.
– Если припомнить, так и ты тоже. Я помню, что ты отвернулась, а я уже хотел встать с кровати…
– Так встал бы! Так бы поступил… – она осеклась.
– Давай, говори уже.
– Так бы поступил джентльмен.
– Начнем с того, что джентльмен бы не оказался в твоей комнате, и как бы там ни было, сейчас 1979 год и никаких джентльменов больше нет.
– Пиздобол ты сраный, вот ты кто.
Он держал ее за бедра, слегка раскачивая их, крутя ими, так что его начинающий выпирать член терся о ее лобок.
– Как называется этот выступающий мыс там, внизу? Тазовый хомут?
– Тебя дезинформировали, – ответила она. – Чушь какая-то.
Он где-то слышал это выражение.
Он думал о нем позже, когда сидел на кровати, а она возвышалась над ним, стоя на матрасе, призывая закинуть ее ноги себе на плечи, что он и сделал; она держалась за его голову, он приподнял ее спину, она откинулась, он приблизил свое лицо к ее промежности и начал работать языком, губами, зарываясь в нее, пока она подавалась навстречу: вот он, тот самый хомут. Интрижка продлилась меньше двух месяцев. Она была раздражительной, злобной женщиной, и на тот момент самым сильным эротическим переживанием в его жизни было подчинять ее себе, чувствовать, как она кончает. Воздух был пронизан враждебностью. За месяц до выпускного, когда между ними все уже было кончено, она все-таки рассказала Джону об измене, как и ожидал Джордж, – да, она была той еще сукой, все, что могло удержать ее, обращалось в оружие. Джон немедленно расстался с ней и перестал общаться с Джорджем, тем временем пытавшимся порвать с Марианной, на лето улетавшей в Индию, а потом на год в Сан-Диего. Что-то связанное с океанологией. Конец учебы – конец всему. С Джоном он все же примирился, но Элизу больше не видел и не слышал. Он не скучал по ней, но ему не хватало ее сексуального потенциала, всей мощи чувства обладания ей. Как будто нашелся идеально подходящий протез для конечности, что он потерял когда-то и не признавал этого. Позже он понял, что эта сила проистекала из отсутствия страха, он знал, что на самом деле неинтересен ей. Она считала его беспечным, поверхностным. Пустышкой. И моральным уродом. Так что он ей не нравился – не слишком. И это было вполне ничего. Значит, она не могла его уничтожить.
13
Прошло две недели после выпуска 1979 года, был День поминовения, пришедшийся на воскресенье, и Анне нужна была помощь: она переезжала в новую квартиру. Ей вспомнилась сцена из романа Джоан Дидион: неловкость женщины на коктейльной вечеринке, где помимо нее двое мужчин, с которыми она спала. Сейчас Анна была с тремя – в отсутствие иных мускулистых вариантов пришлось пригласить троих бывших. Чувство было совсем как у Дидион, специфическое. Тем более что каждый из них хорошо знал о существовании других. Некоторое позерство было неизбежно, как и насмешки над ловкостью и силой.
Трое бывших помогают ей с переездом. Доказательство их верности и привязанности… Вот Грегори, актер и перспективный сценарист, из числа решительных американцев, настоящий Эдвард Олби, создавал отвратительные сцены разрушительной близости. Он был красивей, чем остальные, просто сногсшибателен, из тех мужчин, что будут оставаться красивыми всю свою жизнь, и он был милым. Говорил полушепотом и был неубедительным, слегка ненадежным, как и его голос. Смотрел на мир ехидным, удивленным взглядом.
Вот Дэвид, родители при деньгах, видно, что разбогатели недавно, судя по его лицу, походке и манере одеваться. Из Майами. Все повторял, что его мать просто копия Джанет Ли, ее поздняя версия, с застывшей копной волос; Анна не понимала, как можно захотеть такую. Ох уж эти мальчики со своими мамами. Раньше он
