На заре тащемта, когда все крысы перестали скребстись у себя в клетушках, я нашла шприц, который Томми дали по программе обмена, когда он косил под торчка, и накачала крови у самой здоровой на вид крысы-вампушки, что у нас была. Затем подумала, глотать или вкалывать, и немного погодя решила таки вколоть, что, оказалось, действует точно так же, как в кино, а болит при этом гораздо меньше, чем от пирсинга в брови.
Кароч, потом легла и стала ждать, когда меня завампит. Думала про Фу — как он едет подземкой аж до самого дома к предкам на Сансете, а не остался со мной, и как это жлобски с его стороны. Подумала, что у нас с ним было за все это время, за полтора месяца с лишним, и как трудно ему будет, когда я стану высшей тварью невыразимого зла и сверхъестественной красоты. И еще подумала, может, нам с Графиней и Хладом придется жить вместе эдаким menage a trois, а Фу с Джередом станут нашими клевретами и будут жрать букашек, как Ренфилд у Дракулы, вот только у Фу по-прежнему будет отпадный манга-причесон, и я его временами буду заваливать в койку из жалости.
Потом я немножко поплакала, погоревала об утрате человечности в себе и чего не, птушто поняла: как только я закончу спасать Томми и Джоди и порабощать Фу и Джереда, так сразу проникну однажды ночью в гостиную к мистеру Грабли — просочусь туманом в щель под дверью, — сгущусь в свою отпаднейше алебастровую хамскую наготу, и у него от нее нахуй крыша слетит совершенно за то, что провалил меня по биологии, а это будет кагбэ бесчеловечно. И пока я так скорбела и оплакивала — заснула глубоким сном нежити.
Верняк. Très зашибись.
Но нет! Вот я проснулась, а снаружи по-прежнему светло, и крыски-вампики по-прежнему в отключке, а сверхсил у меня никаких нету, и зло мое все так же выразимо. Ебать мои носки! Я ж забыла — перед тем, как обратиться, надо умереть. Я поискала везде этот хлорный кал, которым, Фу говорил, они крыс убивали, но нашла только молоток — и вся такая: «Вот это вряд ли». Поэтому пошла на Маркет-стрит и подумала было броситься под автобус, но опять-таки: вдруг они мой труп на солнышке оставят и я вся сгорю? Тоже не метод. Поэтому я вся такая: «Ну тю, вены почикать?» Но больно же, как йоптвоюбоже, поэтому я только одно запястье себе резанула чутка, кровь потом полчаса текла, а у меня даже в голове не помутилось, поэтому я вся такая: «Нахуй этот цирк несмешной. Мне нужен сообщник».
И я позвонила по горячей линии для самоубийц.
И вся такая: «Мне нужна помощь».
А парень мне такой: «Как вас зовут?»
А я ему: «У вас что, звонильщик не определяется? Что у вас тогда за отстой, а не линия?»
Тут он мне: «Тут говорится, что вас зовут Эллисон. У вас все в порядке, Эллисон?»
Я ему вся: «Нет, ничего у меня не в порядке. Я звоню на горячую линию для самоубийц».
А он мне: «Вы не хотите кончать с собой, Эллисон».
А я ему такая: «Вот именно, кретинозавр. Мне нужно, чтоб меня кто-то другой потемнил. И надо, чтоб быстро, приватно, небольно, и еще чтоб причесон слишком не проебать».
А он такой: «Но есть же столько всего, ради чего жить».
Поэтому я ему: «Ты мне минуты тратишь, объебос. Мне нужен номер мясника или какого-нибудь доктора-кеворкяна».
А он мне такой: «С этим я вам помочь ничем не могу».
Поэтому я ему: «Задрыга!» И телефон себе загасила.
Это невероятно, а поди ж ты: оказалось МамБот была права. Иногда можно доверять только родственникам. (Прашупрощенья, едва сумела подавить зевок всех цветов радуги, пока это настукивала.) И вот сижу тут, жду, когда моя сестренка Ронни из школы вернется и зверски меня убьет, а потом спрячет труп под кроватью, пока я не восстану вновь — истинной Владычицей Тьмы в Большом Районе Залива. Это моя последняя смертная запись. Пора идти фасон выбирать для кончины.
А интересно, как она это сделает? Лучше, если безболезненно, иначе первым пунктом у меня в списке немертвых дел будет натравить на мою сестрицу покемона Дампо-Жёппе.
14
Самурай с Джексон-стрит II
Катусуми Оката прожил среди гайдзинов сорок лет. Американский коллекционер, путешествуя по Хоккайдо в поисках ксилографий эпохи Эдо, заглянул в мастерскую к отцу Катусуми, увидел, какие гравюры режет мальчик, и предложил ему переехать в Сан-Франциско — делать то же самое для его галереи на Джексон-стрит. Гравер с тех пор и жил в той же самой полуподвальной квартирке. Некогда у него имелась жена Юрико, но ее убили на улице прямо у него на глазах, когда ему было двадцать три года, поэтому теперь он жил один.
Пол в квартирке был бетонный, на нем лежали две соломенные циновки, стоял стол с граверными инструментами, плитка на две конфорки, электрический чайник; еще были там его мечи, футон, три комплекта одежды, старый фонограф, а теперь еще — и сильно обгоревшая белая девушка. Она в интерьер никак не вписывалась, как бы он ее ни укладывал.
Оката подумал, что можно бы сделать с нее серию ксилографий — ее почернелая фигура, практически скелет, смотрелась в его квартире прямо-таки демоном-призраком из синтоистского кошмара, но композиция художнику никак не удавалась. Он сходил в Чайнатаун и купил букетик красных тюльпанов. Положил их на футон с нею рядом, но даже дополнительный цвет и элемент дизайна ничего не дали. А весь футон от нее пропах жженым волосом.
Оката не привык к обществу и не очень понимал, как ему поддерживать беседу. Однажды он подружился с двумя крысами, которые вылезли из дырки в кирпичной стене. Он с ними разговаривал и кормил их — с тем условием, что они не станут звать своих друзей, но они его не послушались, поэтому дыру пришлось заштукатурить. Оката, впрочем, решил, что они просто не знают японского.
Однако, по чести говоря, горелой девушке поддерживать беседу тоже не очень удавалось — она просто лежала, как болотный утопленник в креозоте, рот открыт, словно орала от смертельной боли. Оката сел на табуреточку у футона с блокнотом и карандашом и принялся набрасывать ее для гравюры. Ему очень понравился плащ рыжих кудрей, летевший за ней, когда он увидел ее на улице. Жалко, что почти все они сгорели на солнце, кроме нескольких прядей. Очень жалко. Ну, может, нарисовать рыжие кудри все равно получится. Пусть вьются вокруг почернелого оскала, как волны Хокусаи.
Оката, разумеется, знал, что она такое. Он еще не вполне оправился после встречи с котами-вампирами, и для полноты картины не хватало лишь пары-тройки деталей. Особенно с учетом того, что даже сейчас клыки ее смотрели ему в потолок — слишком уж длинные и острые для нормальной горелой белой девушки. Художник изрисовал набросками три страницы — пробовал те или иные ракурсы и композиции, — а на четвертой им вдруг овладела такая печаль, которую ничем не прогнать. Творчество не помогало.
Оката взял короткий меч вакидзаси со стойки у рабочего стола, извлек его из ножен и встал на колени у футона. Глубоко поклонился, затем поднес лезвие меча к подушечке левого большого пальца и чиркнул. Подержал палец над ее ртом. Темная кровь закапала на ее зубы и губы.
