колеблется. И направляется следом за мной. Не успела за нами захлопнуться дверь, как я слышу восклицание Гвен:
– Дело движется, Роза! Дело движется!
29
– Я не знал, что ты выросла здесь…
Надо же, он сам начал разговор. Это не в его стиле.
– Это не так… – отвечаю я. – Мать забрала меня отсюда, когда мне исполнилось четыре.
На улице разверзлись хляби небесные. Дальше двух метров ничего не видно. Машина еле-еле ползет – как улитки мсье Мажа. На фоне струй я вдруг снова вижу улыбку Нин, когда она положила улитку на наши ладони. Магия мгновения, которую она сумела уловить.
– А твой отец? – спрашивает Пейо.
Во что я снова впутываюсь?
– Остался инкогнито.
Роми выходила из себя всякий раз, когда я затрагивала эту тему. Однажды вечером, когда я особенно настаивала, она вздохнула. Прикурила сигарету. Погладила меня по волосам. И начала говорить. Я слушала Роми с бьющимся сердцем, не отрывая глаз от ее губ. А потом первая исповедь сменилась второй. И третьей. Всякий раз версии были разными. Сегодня отец был актером. Назавтра – дальнобойщиком. Или же моряком, который стал пиратом и попал на необитаемый остров. Пастухом. Танцовщиком, бьющим чечетку. Я путалась в датах, именах, историях. «Правда ничего не стоит», – злилась мать, когда я указывала ей на нестыковки, размахивая в качестве доказательства своей тетрадью в крупную клетку, где все ее истории были прилежно записаны школьным почерком. «Важны только истории, которые мы сами для себя творим. Именно в них заключается счастье, Элизабет. В тех историях, которые ты рассказываешь себе сама».
Больше она никогда не поднимала эту тему. Тетрадь полетела в печку. Но хотя страницы и сгорели в пламени, во мне истории остались. Тысяча и одно лицо отца. Мое воображение заполнило пустоты. Волнение в глазах Роми довершило остальное.
Я паркуюсь около «Жермены». Дождь барабанит по крыше машины. В свете фар капли напоминают иглы. Пейо не шевелится.
– Где ты так поранилась? – спрашивает он.
С удивлением поворачиваю к нему голову. Он смотрит на мою руку, лежащую на руле. С отсутствующим мизинцем. Я торопливо прячу ее, сунув под ляжку.
– Несчастный случай на кухне… – глухо отвечаю я.
Я больше ничего не собираюсь говорить. Только не ему.
– У моей первой подружки была такая же машина, как у тебя, – говорит он, вглядываясь в невидимую точку в ночи.
Свет фонаря, отраженный в большой луже, придает нашим лицам призрачный вид.
– Она работала в такси. Днем я стряпал, пока она отсыпалась. Готовил что-нибудь легкое, не слишком жирное, ведь, когда просыпаешься, тебе не хочется ничего сложного под соусом. Я должен был пробудить в ней аппетит к новому дню.
Я отмалчиваюсь. Честно говоря, я смущена. Впервые он произносит больше трех слов подряд в моем присутствии. Интересно, это дождь подтолкнул его к откровениям? Никогда не чувствуешь себя так одиноко, как в дождливые дни.
– А для кого готовишь ты? – спрашивает он, не сводя глаз с дороги.
У меня ком в горле. Роми внимательно слушает, сидя на заднем сиденье.
– Для матери.
Я вздрагиваю.
– К концу жизни она почти ничего не ела. Я пыталась сделать все, что в моих силах, чтобы она держалась на ногах. Приходилось изощряться.
Я умалчиваю про мое помешательство на цифрах, на точности. Рецепты, выверенные до грамма. Мое навязчивое стремление все записывать, фиксировать – количество калорий, объем поглощаемой пищи. Ошибкам нет места. Импровизации нет места.
Он качает головой. У него выражение лица человека, который переосмыслил некую историю и осознал ее развязку.
– И поэтому ты оказалась в «Ферранди»?
Я удивленно поднимаю бровь. А он неплохо информирован. Неужели он потрудился покопаться в моем прошлом?
– Можно и так сказать, – соглашаюсь я.
Я снова думаю о своей первой встрече с гастрономией. Было ли это на нашей кухне, где Нана, сидя на своем табурете, наблюдала, как я сливаю воду с макарон-рожков, пока в гостиной выпивали гости? Или же во время весьма редких обедов в общей столовой в те дни, когда мать наконец набиралась сил, чтобы отвести меня в школу? Я смаковала это ощущение нормальности, которое накладывалось на вкус пересоленного картофельного пюре, «слишком зеленого» горошка и тертой свеклы. Я придумывала себе бабушку с чертами лица школьной поварихи. Для меня бабушка готовила бы молочный рис, манную запеканку, вишневый пирог, мясной рулет, цикорный салат с окороком, пирог киш-лорен. Ничего общего с консервами, которые Роми подогревала в помятой кастрюле, а потом, окутанная дымом сигареты, смотрела, как я ем, уверяя, что у нее нет аппетита. На День матери я дарила ей то электрический нож. То вафельницу. То раклетницу. Все без толку. Матери никогда не хотелось есть.
Будучи маленькой, я уже понимала, что кулинария разнообразна. Питательные блюда, будто бы приготовленные бабушкой, с прямолинейными, простодушными вкусами, не ведающими подтекста. Кулинария из специализированных книг, точная, когда не жалеют времени на то, чтобы выбрать приправы, сконструировать блюдо и должным образом его подать. Где вкусы сами раскрываются во рту практически без усилий. А есть еще один вид – безвкусные консервы и водянистые овощи. То, что невозможно доесть.
Мы с Роми не ходили в рестораны. Денег не хватало. В лучшем случае вечером, выйдя из школы, заказывали кружку пива и лимонад с мятным сиропом в пивной «Галан». От старика Люсьена пахло табаком. Иногда он добавлял порцию картошки фри. «Ешь, – говорил он, – пока тебя самого не съели». Соль у меня на пальцах. Обжигающая картошка. Там я впервые вообразила, что открою собственный ресторан. И включу в меню картофель фри. Это будет напоминать мне, откуда я родом.
Однажды вечером мы валялись на диване – ноги Роми у меня на коленях, и я массирую ей ступни, пока она читает мне вслух. А читала она все, что попадало ей под руку: телефонный справочник, журналы Modes et Travaux, Gault & Millau[9]. Мы путешествовали в мечтах. Стоило это недорого, мы оставались в полной безопасности у себя дома, обе уверенные, что Роми не вскипит, как молоко на огне.
– Ты только послушай, – говорила она мне, пока мы виртуально прогуливались по Кабуру. – «Прием гостей, уровень обслуживания, потрясающе современные отдельные кабинеты – все это превращает «Октогон» в лучший ресторан на планете. Впервые в жизни мы ели блюдо, которому дали двадцать баллов из двадцати». Ее глаза блестели, когда она произносила «двадцать из двадцати». «Неподражаемое блюдо», – продолжала она, – паштет из артишоков, моркови, зеленой фасоли и трюфелей, соединенных между собой тонким слоем нежнейшего пюре из фуа-гра, в сопровождении салата из помидоров с эстрагоном». Потом она добавила: «У меня слюнки текут, даже когда я просто это читаю».
Мать захотела есть. В кои-то веки. «Есть»! Эти ее слова буквально заставили меня надеть поварской фартук. Двадцать лет спустя именно Gault & Millau торжественно назовет меня открытием года и восходящей звездой. Но матери уже не будет рядом, чтобы это увидеть.
«Ты знаешь, что такое эта “звезда”?» – спросила она. Я помотала головой: нет, я не знала. Она рассказала мне про белые скатерти, серебряные крышки-колпаки, которые одновременно снимаются с блюд, роскошно декорированные тарелки. Хрустящий хлеб, к которому лучше не прикасаться, чтобы не перебить себе аппетит. Солонка, которую наполняют снова по твоему требованию. Меню твоей мечты. Карта вин. Она посмотрела на меня. Что-то от нее ускользало. Что-то, для чего она не могла подобрать слов. Я должна была увидеть это своими глазами. Часы пробили десять вечера. «Неважно, идем!» – воскликнула она, хватая свою шляпу. Я накинула пальто прямо на пижаму. И мы отправились на поиск ресторана, отмеченного «звездой» «Мишлен», по улицам Монмартра. Завтра мне надо было идти в школу. Как обычно, нам было на это плевать.
Пейо молчит. Я выпрямляюсь на своем сиденье. Я и так слишком много ему рассказала.
– Мне пора возвращаться, – смущенно произношу я.
Он кивает. И без единого слова исчезает в доме.
Бальтазар
Роза вряд ли помнит
