в одежду и волосы, и ты сам невольно кажешься себе причастным к случившемуся.
Клочки неба, что виднелись сквозь полог еловых лап, сияли тускло-серым, сумрачно-пасмурным. Заметно похолодало и дохнуло влагой, предвещая скорый дождь. Огарёк держался молодцом: мы скакали уже долго, но он ни разу не пожаловался ни на что, да и в общем перестал трепать попусту языком, запомнил мои угрозы.
К Чернёнкам мы подъехали где-то между обедом и ужином, не поздно ещё, но и полдень давно успел миновать. Несколько дождевых капель упали мне на плечи, сырой ветер слегка разогнал горелую вонь, и дышать стало чуть легче. Самые худшие мои опасения подтвердились. Там, где издалека виднелись коньки домов и фигурки на колпаках дымоходов, теперь зияла жуткая пустота, позади которой возвышался серый, припорошённый пеплом ельник. Пепел покрыл и дорогу, белёсый, как седая стариковская голова. Я шепнул псу, чтобы он остановился прямо здесь, дальше сам решил пойти, не нужно Огарьку на это смотреть, да и Рудо может растревожиться, не по нраву псам горелый дух.
Я слез с Рудо и ступил ногами в серое пепелище. По спине у меня точно муравьи забегали, а во рту стало горько. От Чернёнков, некогда многолюдной и гостеприимной деревни, мало что осталось. Три улицы выгорели дотла, вместо деревянных домов, когда-то выкрашенных яркими красками, серели лишь кучи пепла с обугленными хребтами печей. Я медленно зашагал вперёд, сапоги мягко ступали по пеплу, взметая в воздух горькую пыль, и от едкого смрада щипало в носу и в глазах. Рудо заскулил, прося меня вернуться, а я махнул ему рукой, чтобы стоял на месте и не бежал за мной. Самого меня отчего-то настолько заворожила эта страшная и щемяще-печальная картина, что я едва ли мог противиться её горестному зову.
– Спешим же, Кречет, – напомнил Огарёк. Я услышал за спиной его неловкие шаги: один резвый и лёгкий, второй неуклюжий, волочащийся.
– Погоди с минутку, – бросил я не оборачиваясь. – Побудь с Рудо.
Когда-то – да всего с семиднев назад – тут варили самый пьяный в округе голубичный мёд, и золотоволосый трактирщик пёк дивный хлеб на тёмном пиве… Здесь так же, как повсюду в Великолесье, каждый год прощались с кем-то из сельчан, провожая навечно в Смарагделеву свиту лешачат, весной отмечали пробуждение Золотого Отца, а осенью чествовали наступление долгого правления Серебряной Матери. Жизнь текла по-своему и в то же время так же, как в сотнях других похожих деревень. Теперь от Чернёнков остались только смрад, пепел и безмолвие.
На соседней улице я приметил уцелевшее здание – приказную избу, сложённую непривычно для этой местности, не из дерева, а из серого камня. Огонь не добрался до неё, а если бы и добрался, то не причинил бы особого вреда, так, облизал бы чёрным фасад и выжег бы дубовую дверь. Но привлекло меня другое. Земля у здания была усеяна чем-то, что издалека можно было принять за гору ветоши, но я-то знал, что всё это – изломанные, истерзанные человеческие тела. Пепел, долетевший досюда, пропитался кровью, отяжелел и не летал по воздуху, а слежался мерзкими комьями. Запах гниющих тел, скисшей крови и гари так сгустился, что мне пришлось зажать рот ладонью, чтобы не оставить на земле съеденное за день.
Медленно, будто во сне, я приблизился к приказной избе, стараясь смотреть на тела так, будто они никогда не принадлежали живым людям, а были чем-то чуждым и бездушным вроде поросли гнилых поганок или трухлявых пней. Страшно это – узнать в мертвеце знакомца. Лучше не пытаться никогда и в мёртвые лица не заглядывать. Что было – того не вернёшь, почивших не воротишь, наживёшь только дурные сны.
Дверь избы была приоткрыта, но снаружи на ней ясно выделялись широкие светлые царапины, шершавые от заноз, будто все те, кто лежит и гниёт сейчас на земле, пытались проникнуть внутрь, выцарапать себе жизнь. Я внутренне содрогнулся. Что бы здесь ни произошло, тут творилось безумное и неистовое, что-то, чего не пожелаешь и злейшему врагу.
Пятка моего сапога упёрлась во что-то мягкое. Уже поняв, что меня ждёт, я посмотрел вниз. Под сапогом оказалась серая, раздувшаяся рука с тёмными пятнами на мёртвой коже, и похоже было, будто её вырвали зубами, оторвав в локте. Я бы отвернулся тут же и пошёл бы назад, но мой взгляд упал на колечко, нелепо и чужеродно сверкнувшее среди пепла и крови. Женское. Недолго думая, я закрыл нос и рот рубахой, вынул нож из ножен и отсёк мёртвый палец так, чтобы кольцо осталось у меня в ладони. Вытер безделушку об одежду другого мертвеца и сунул в котомку. Мёртвым золото ни к чему, а мне в пути, может, и понадобится. Или Огарьку, у которого даже обуви своей нет.
В пепле я приметил кое-что ещё. Тусклую железную брошку с изображением колпака с тремя вершинами, унизанными бубенцами. Эту находку я тоже забрал. Покажу брошку князю и расскажу, что стало с Чернёнками. Эта находка заняла мои мысли куда больше, чем бабское кольцо. Если остаться здесь, можно было бы найти ещё немало нужных вещей, но даже у хладнокровия княжьих гонцов есть предел. Я не смог задерживаться тут, среди мертвецов, ни мгновением дольше, и чуть ли не бегом бросился к Огарьку и Рудо, глядящим на меня совершенно одинаково: с нетерпением и откровенным ужасом.
Я молча сел на пса, помог сесть Огарьку и даже не успел ничего скомандовать – Рудо сам сорвался с места, как всякий зверь, убегая от беды. Внутри себя я трясся от отвращения и ужаса, но с виду никак этого не показал. Я жалел, что не мог прямо сейчас хлебнуть крепкой морошковой браги.
Глава 10
Соколиное гнездо, соколиные встречи
Не нужно было подгонять Рудо, он и сам мчался прочь от сгоревшего селения, и земля едва не вспыхивала под его сильными лапами. Какое-то время мы ехали в полном молчании, холодном и гнетущем, и я понимал, что если открою рот, то исторгну только самые лихие проклятия. Омерзение к тем, кто сделал такое с посёлком, затмевало даже горечь потери.
В здравом уме человек ни за что не сожжёт дотла деревню, а если подпалит по неосторожности пару домов, то не станет потом добивать напуганных, загнанных в угол людей… Всё явно было сделано не случайно. При иных обстоятельствах это могло бы зачесться за объявление войны Страстогору. А может, и правда война? Трёхрогая брошь будто горела в кармане, оттягивала ткань, и я почти слышал, как она шепчет мне что-то, только что, я разобрать не мог.
– Кто это сделал? – глухо спросил Огарёк, когда решил, что мы молчали уже достаточно для того, чтобы я чуть поостыл.
– Твари без сердец и мозгов, – выплюнул я.
– Может, нечистецы? – предположил он.
Я снова разозлился.
– Что ты несёшь? Да я скорее поверю, что это ты Чернёнки изничтожил! Лесовой ни за что в своём лесу пожара не устроит и людей своих не станет убивать. Если бы ты родился в Княжествах, то впитал бы эту истину из земли, по которой наши дети бегают босиком.
Огарёк втянул голову в плечи и, как я надеялся, в прямом смысле прикусил свой длинный язык.
Скоро бег Рудо стал замедляться, его дыхание сделалось тяжёлым, а поступь грузной. Мышцы перекатывались под шкурой с напряжением – очевидно, целый день скачки с редкими перерывами на водопой утомил пса. Я понял его намёк и соскочил на землю. Полегче станет, а там и отдых скоро, соколье гнездо уже близко совсем.
– Прости, – буркнул Огарёк. – Сказал не подумав.
– Да ты никогда не думаешь, ляпаешь всё подряд. Приучайся следить за мыслями и словами, иначе недолго протянешь.
– Угу.
Голос Огарька звучал тускло, он едва не валился с пса, но упрямо хватался за его загривок, согнувшись в такой неудобной позе, что у меня самого заныла спина, глядя на него. Я грубо потянул Огарька за ногу, и он мешком свалился наземь.
– Пешком иди. Не видишь, что ли, устал Рудо.
