лежим мы на дне окопа. Сухо, тепло, августовская ночь темна до ощущения полной пустоты. Лежим, смотрим на звездное небо. Тишина, только изредка на фланге, вдалеке ракета редкая всколыхнет — и снова темнота. Сосед спрашивает:
— Там где-нибудь, может, тоже война идет?
Я не сразу понял, о чём он. Переспросил:
— Где “там”?
В ответ:
— Там, далеко, где звёзды.
— Не знаю, — отвечаю я. — Там много чего, наверное, есть. Может, и война есть.
Сосед продолжает:
— Если там есть люди — значит, и война там есть.
Я молчу, жду — может, сосед еще что-то скажет, — и слышу:
— После этой войны надолго ли утихомиримся?
— Надолго, — отвечаю я. — Сколько всего натворили. Народища загублено. Да и еще продолжаем бить. Не побили мы их еще.
— Побьем, — утвердительно шепчет сосед. — Недолго осталось. Гоним эту гадость и выгоним. А вот надолго ли утихомиримся? Не знаю. С прошлой сколько лет прошло?
Я мысленно подсчитал — лет двадцать получается. Сосед тяжело вздохнул и заметил:
— Ничему не научила нас прошлая война, и там, за звездами, никто ничему не научится. Не можем мы в примирении жить, и они не могут.
— Кто “они”? — спросил я.
— Да все, кто живет сейчас, и кто будет жить после нас, и кто здесь живет, и кто там, за звездами. Мы все одинаковы.
— Как это одинаковы? — возразил я.
— А вот так и одинаковы, — подтвердил сосед. — Если есть свои и чужие, то война будет обязательно. А свои и чужие будут всегда.
— Но можно же договориться, без войны обойтись, — попытался я снова возразить.
— Можно, — ответил сосед, — но не навсегда.
“Да, — подумал я, — пока надолго договориться не получалось”, — а вслух сказал:
— Закончим войну — будем всем говорить, что всё, конец. Никаких больше войн не надо.
— Может, и будем говорить, а может, и нет, — ответил сосед. — Кому охота плохое вспоминать? Вспоминается хорошее, плохое хочется забыть.
— Нам его нельзя забывать, — сказал я.
Сосед ответил:
— Да я понимаю, что нельзя. А жизнь новая возьмет свое — людям захочется радости. Вот и получится так, что горюшко будет постепенно забываться. Задвинут его, это горюшко, куда-нибудь в архивы, и будет оно там без толку пылиться.
— Не может такого быть. Найдутся понимающие, помнящие люди, — сказал я.
— Может, и найдутся, но мало их будет. Скучные они будут и неудобные для радостей жизни.
“А что такое «радостная жизнь»? — подумал я. — Может, это и есть те промежутки между нерадостями? Вот как сейчас. Смотри на звездную россыпь. Грандиозное и радостное зрелище. Удивление и спокойствие наступает от этой огромности. Все мысли мелкие уходят. Что остается? Что-то сокровенное и очень важное”.
— Как хороша жизнь! — вздохнул сосед. — И смотришь в эту глубину, и умирать не страшно, но рассказать о войне надо. Потом, когда закончится, а то снова воевать пойдем. Надо сказать, как было на самом деле, без грохота оркестров.
Сосед замолчал — видимо, обдумывал следующие слова. А я добавил свое:
— И под оркестры иногда надо рассказывать, чтобы помнили, и что к чему. Дальнейшее молчание.
После этих слов мы оба надолго притихли. Каждый думал о чём-то своем. О войне, о мире. Доживем ли мы до него? И если что, то кто без нас расскажет, что к чему? А мы? Тогда про нас скажут: “Они сражались за родину” — и будет для нас дальнейшее молчание».
* * *
Юста подумала: «Вот и наступило для генерала дальнейшее молчание, только ровные строчки его записок не молчат».
Порфирий Петрович закончил свое выступление. Присутствующие молча переваривали его речь. Юста заметила, что доктор, похоже, немного нервничает. Она подумала:
«Нервничает — нет у него такого адвоката, как у Ньюки, да и вообще такой защиты, как у внучка, не имеется. Работаем уже более двух часов — может, сделать перерыв?» — она отвергла эту мысль и решила дожать этих молодцов, озвучив фразу, от которой несколько заскучавшие понятые встрепенулись.
— Да, конечно, мы не такие профи, как некоторые, но хочется узнать, — она обратилась к доктору, — кто последним вышел из палаты: вы или Ньюка?
Главврач ответил:
— Я сейчас не очень хорошо помню — было, как всегда, много дел. Кажется, я вышел раньше.
— А вы, Ньюка, хорошо помните тот день? Например, помните, как вы утром общались с медсестрой?
Ньюка посмотрел на Порфирия Петровича и ждал указаний. Адвокат молчал.
«Ага! Не знают они, как ответить, — подумала Юста. — Ой, как им хочется эту тему закрыть! Не знают, как это сделать?»
Наконец Порфирий Петрович решился что-то сказать. Он, не глядя на Юсту, произнес:
— Вы опять задаете вопросы не по существу. Это что же получается? Молодой человек ни с кем не может встретиться? Это, знаете ли, нонсенс!
— Молодому человеку не запрещено встречаться, с кем ему нравится, — ответила Юста. — Но очень хочется надеяться, что у молодого человека память отличная. Так вы встречались со своей подружкой утром или нет? — Юста ждала ответа.
Ньюка опустил глаза и тихо ответил:
— Да.
— Вот теперь я удовлетворена, — сказала Юста. — Вижу, что память у вас хорошая. Нам интересно, о чём вы говорили со своей подругой. Она, наверное, сказала что-то важное?
— Кому это «нам»? — возмутился Порфирий Петрович. — Вы, голубушка, вышли за рамки своих полномочий. Я считаю, что юноша имеет полное право не отвечать на такие вопросы.
— Да, конечно, можно и не отвечать, можно и ничего не помнить. Только имейте в виду, что присутствующие здесь могут сделать неприятные для вас выводы, — Юста весьма спокойно произнесла эту фразу и хотела продолжить, но Порфирий Петрович перебил ее:
— Что вы имеете в виду? Кто здесь может сделать неприятные выводы?
Юста, не давая Порфирию Петровичу развить эту тему, ответила:
— Выводы очень просты. Если некто ничего не помнит и не отвечает на вопросы, то он либо болен, либо что-то скрывает. Скрывает что-то важное, неудобное для него. Вот и напрашивается вывод. Что же такое скрывает свидетель? Чего он боится? Может быть, он боится перейти в другую категорию, учитывая то обстоятельство, что ранее подозреваемая оказалась неспособной совершить это криминальное деяние.
После таких слов Юсты Ньюка несколько растерялся. Он что-то прошептал на ухо адвокату. Порфирий Петрович, уже не скрывая раздражения, отстранился от него, состроив такую гримасу на лице, от которой Ньюка плотно вжался в спинку дивана и, ни на кого не глядя, замер.
Порфирий Петрович подавил раздражение; лицо его разгладилось, и Юсте даже показалось, что он чуть улыбнулся. Адвокат встал и, заложив руки за спину, медленно двигаясь по палате, заговорил:
— Уважаемые присутствующие, позвольте
