происходит необычайное: там виднелось несколько солдатских шинелей, а возле них люди с подвод разворачивают, ходят с какими-то бумагами в руках.
– Никак проверка, – сказал вполголоса Иван Демьянович, поправляя козью папаху на голове, – раньше тут не было… Так и есть…
– Что же, паспорта смотрят? – спросил я так же осторожно.
– Да, видать… Документы у вас при себе?
– Есть.
– Оружие при себе имеете?
– Нет.
– Ну, скажите, что в гости идете в Константиновку. Не теряйтесь только.
Мы замолчали. Сделалось облачно, было свежо, после испарины за дорогу даже холодило.
– Знать, можно было бы на лодке пониже переехать, – заметил Иван Демьянович, вынимая папиросы «Василек», протягивая мне.
Так мы сидели в рассохшейся лодке, смотрели, как чешуился рябью Суйфун. И изредка мы передыхали. Изредка мы косились на ту сторону, где по-прежнему деловито протискивались в народе солдаты… И вот я разом утерял нить горестных размышлений: отъехала, запылила по дороге пара в телеге, а на подводе сидели злополучные солдаты!..
– В Константиновку поехали, – заговорил Иван Демьянович. – Что за шут, что им надо было? – И он шумно и облегченно высморкался на воду.
Дальше, после переезда, опять тянулась дорога, тянул и трепетал тугой встречный ветер, светило солнце над пашнями, где шли-шли бороздами и заезжали на межах лошади в плугах и вместе с ними ходили парни и мужики в зимних еще шапках.
Уже болели ноги, томила жажда и надоедал ветровой насморк.
За Пуциловкой, – там мы напились, зайдя в харчевню, – около корейских фанз мы расположились на обед и закусили салом с хлебом.
Напившись у корейцев, мы снова двинулись в путь, и аллюр наш был больше одного креста. Правда, Ивану Демьяновичу все казалось, что мы идем тихо.
– А где заночуем? – спросил я.
– А нигде, – отвечал он, не оборачиваясь, а только сморкаясь на ходу.
Здорово! Мы прошли полных тридцать верст, а ноги уже сдавали. Очевидно, прохудились мои норфольковские чулки… Но воображаю, что делается с ногой Владимира!
Я оглянулся и увидал, как далеко отстала прихрамывающая пара – Владимир и Абрам.
Но останавливаться было некогда.
По-прежнему дул ветер, напрягался, не слабел; маячили, выступали на горизонтах пашущие фигуры, – а мы шли и шли, спускались к протокам, переходили навозные гати и опять ступали на синеватое пороховое полотно наезженной дороги…
Вечер распространялся отменно погожий. Ветер стихнул, пропал совершенно. На зелени выцветающего неба месяц стоял над нашими головами. Прозрела в колебании невысокая звезда. Стали темнее сопки, сделалось отчетливей, сырее. Вода посветлела, стеклянно-небесная, без ряби – в темных берегах.
Мы присели на откосе перед Никольск-Алексеевским казачьим поселком. И вот тут, отъединившись, я порвал письмо и просто заметку, испытывая печаль утраты.
При проходе Никольск-Алексеевского мы опять разделились на пары, и я шел в первой – с хромым Абрамом. В казачьих хатах горели огни, на широкой месячной улице лежали короткие тени, пахло свежим тесом, брехали собаки на дворах. С тремя встречными Абрам вежливо поздоровался. Я шел насвистывая, а внутренне досадовал на бесконечную поселковую улицу – скоро ли ей конец? Мне стало определенно казаться, что мы встретимся с казачьей милицией, и гураны непременно представят нас поутру в Полтавку, в штаб пограничного ГПУ.
Но ничего этого не случилось.
Ночь наступила и двигалась, а мы шествовали сквозь нее, неутомимо увлекаемые… И воистину чудная ночь выпала нам! Мне особенно хорошо запомнилось то, что развернулось после полуночи, когда ходьбою я пересилил сон, а вернее – осилил усталость и опять приобрел постоянную свою внимательность ко всему видимому, ко всей возможной полноте видимости…
Около часа мы плутали. Мы вдруг потеряли дорогу, когда она уперлась в закрытый двор немой, прямо сказочной, корейской усадьбы.
– Что за шут? – пробормотал Иван Демьянович и свернул налево, на долину, на шуршащую, серебряную при луне солому. Соломенное поле продолжалось достаточно долго. Заслышали мы шум потока. Мы спустились к стремнине. Голый лозняк, корявые стволы наклонялись к воде. Мы переправились по стволам и по камням на другой берег. Я оступился и попал в воду – холод и озноб прошли до темени, а в ботинках захлюпало. Опять зашуршал под ногами таинственный месячный соломенный луг. Мы перешли его, пробрались сквозь тальник и… вышли к протоку!
– Вот незадача, – пробормотал Иван Демьянович и взялся за папаху, – Абрам…
…Наконец, мы покончили с потоком. Он остался внизу, за снеговой твердой площадкой. В ночном ропоте быстрой воды звучали голоса, но я, не слушая их, покорно поднимался с компанией на отлогую сопку. Месяц был впереди и низко.
– Скоро месяц зайдет, – сказал хрипло Абрам, – надо бы передохнуть малость…
Мы вышли на дорогу. На этой, темной из-за сопки, дороге Иван Демьянович был задержан конным патрулем.
Мы сошли в сторону и сели. Иван Демьянович тотчас запрокинулся и, – право, моментально, – начал прихрапывать. Улегся и Владимир. Мы с Абрамом стали закусывать.
Месяц стоял совсем низко, точно сидел. Таинственно выглядела ночная окрестность и рокотал внизу слева поток, и тянуло оттуда весенней свежестью… Закусив, протянулся Абрам. Я один остался бодрствовать – надо было протягаться и мне.
Я лег головой на мешок, поднял воротник дождевика, всунулся лицом в ворот, спрятал руки, – настойчиво приготовился дремать. Но дремы не было…
Откуда-то пришли голоса, их нес немолчный рокот потока. В тишине раскрытой апрельской полночи заговорили издалека-издалека – вы, например, мисс Эллен: под солнечным небом в парке Гондатти, в виду мыса Гольденштедт, – в белом платье, уже загоревшая, веселая и «полярно-рассеянная»… Почему ваш голос? Может быть, вы думали обо мне в этот поздний час, покончив с японскими иероглифами, почитав Гумилевские канцоны перед сном. И сохранилась ли у вас та графическая обложка к Гумилевскому «Костру» –
И записи отважных «Капитанов» –
Начало романтического тоста,
Расцветшего мать-мачехой погоста…
Тут я освободил лицо на воздух. Лицо мое обожгла каленая свежесть. Было глухо, все, видимо, изменилось вокруг – месяц закатился. И во мне встала тоска.
Я не мог больше спать. Лондонский дождевик не годился быть спальным мешком, я продрог до крупной дрожи. Я поднялся, и, тоскуя, стоял над спящими товарищами.
Господи, как пусто было в мире в этот час. Пожалуй, только четверо людей существовали во всей сырой и темной вселенной; но и то, трое просыпали свое благородное первородство – свое человеческое сознание… Я не выдержал.
– Иван Демьянович. Владимир Петрович. Пора вставать… Уже зашел месяц. Достаточно отдыхать. Вставайте…
Наконец, все поднялись, за исключением Абрама, расправились и двинулись, пошли ступать наболевшими ногами дальше, – последние двадцать верст. И Иван Демьянович ухитрялся
