не буду. Нет, никогда он такого не скажет. И вообще, она хорошая же. Болеет за Барселону… Ким её за это любит, он тоже за Барсу, а Аркашка вообще не смотрит футбол.
Ну, поорёт и перестанет. Дома-дома, крыши-двери. Город, такое плотное чувство города. Опять дождь сильнее пошёл. Чёрт, опять, кажется, не туда. Открыл телефон, нашёл карту. А, вот. Наверное, полчаса ещё пилить. Пропустит обед. Может, Кимыч догадается что ухватить для него? Ну, на репетицию успеет зато. Не убьют же?… Блин, вот страшно стало вдруг. А если выступить не дадут? Тоже. Могут же. Как горло болит, вот же зараза.
* * *
Он проплутал ещё часа полтора. Телефон сначала разрывался, потом сел. Но Аркашка уже вышел к реке, и видел белый мост арфу, хоть и далеко, но понятно, куда идти.
Не будет никакого Нахимовского. Слабо ему вот так сбежать от этой, уже складывающейся жизни. Будет скрипка. Если не выгонят. Или?…
Ледяные руки. Пальцы-деревяшки. Но надо, надо играть. Хорошо играть причём. Музыка же не виновата. Не виновата ни в чём.
* * *
… В последний момент придумал и сказал им вот что: горло прошло, стало обидно, что они там, на экскурсии, он пошёл их догонять и заблудился.
Удачно сошло, думал, будет хуже. Успел и на репетицию, и на концерт. Непонятно, как играл, ничего не помнит. Сыграл и сыграл. Вырубило мозг. Надо потом запись послушать; или лучше не слушать.
А вечером, после всего, Ким, лучший друг, старший товарищ Ким спросил — ты где был, на самом деле? А?…
И Аркашка вдруг ответил:
— Понимаешь… Если бы я жил в этом городе, меня звали бы Стюарт. И я знал бы, где здесь море.
Он сунул руку в карман, и достал грязные ракушки, весь карман в песке. Они резко пахли морем.
— А, — сказал Ким. — вот что… А я всё думал — почему ты играл так круто.
— Чего? — переспросил Аркашка. — Издеваешься, что ли? До чёрта же лажи было!
— Ну, да… Октавы ни одной живой не вышло, и вообще, много технической грязи. Но это просто волнение, не так-то и важно. Ты очень круто играл. Не просто ноты. Ты как-то вырос, Калиныч, за один день. Как будто у тебя что внутри. Ну, вот. Море, например. Теперь я понял. Я вот думаю… Первый раз думаю, что, может, ты реально станешь очень крутым, и я буду гордиться знакомством…
— Издеваешься всё, — сказал Аркашка. Хотя знал, что — нет. Ким не стал бы так шутить. — И вообще. Я, может, в Нахимовское пойду. Я ещё не решил.
Дом над морем
Дом стоял высоко над морем. Спиной прилепился к скале, как ласточкино гнездо; а окнами смотрел на море. Море, море, до самого горизонта. Такое спокойное там, вдалеке. А здесь, внизу, оно сердито набрасывалось на скалы, кипело, будто злилось на всех. И особенно на этот маленький домик, забравшийся так высоко. Совсем рядом, в трёх километрах вниз по старой дороге есть город. Там, на пляже, море бывает спокойным, как горное озеро. А здесь, под скалой, всегда злится.
У открытого окна старик варил кофе в большой железной кружке. Мальчик стоял рядом и смотрел, как поднимается пена, и как старик разливает кофе по глиняным чашкам. Чашки когда-то подарил старику взрослый уже внук, сказал — вот, дед, будешь гостей угощать. Старик тогда удивился — какие у него могут быть гости. Но вот, приехали. Старик взял две чашки, кивнул на третью:
— Неси на веранду.
Мальчик не понял слов, но догадался. Понёс осторожно, жгло пальцы, но старался не показать. Надо же, какие нежные у него руки, как у девочки. Что в голове — не поймешь. Не выпускает из рук модную игрушку, телефон. Фотографирует, щёлкает кнопками — куда ему столько фотографий? Старик сначала пытался развлечь его, расшевелить. Показал коробку с инструментами. Мальчик вежливо посмотрел и отложил — не умеет, не интересно. Старик снял со стены ружьё. Мальчик кивнул, но даже не взял в руки. А старик многое бы отдал в его возрасте, чтобы подержать такое!
Странный, странный мальчик, другой. Говорит на чужом языке. Светлые, совсем белые волосы, серые глаза — никогда в семье не было таких. А ведь сын Анны, внучки. Выходит, правнук. Анна и сама родилась в другой стране, а потом уехала ещё дальше, на самый край света. Старик и не знал раньше, что есть такая земля. Там и родился мальчик. Чужой язык, чужое, непонятное имя. И только если написать его — становится видно, что мальчика назвали в честь него, прадеда. Пишется похоже. Видеть видно, а слышать не слышно, такие странные эти буквы. Латинские, такие же, как на крышке старого пианино. Да, немецкое пианино, вон стоит в углу, как инопланетянин.
Старик вспомнил, как инструмент везли сюда на грузовике, по дикой горной дороге. Сразу после войны. Потом дочь училась, играла. Но она уехала, давно, давно, и пианино молчит. Тихо в доме, только море шумит днем и ночью, злится на кого-то.
— Что ты не пьешь? — тихонько спросила Анна. Почему-то она стеснялась здесь говорить громко.
— Я пью, — ответил мальчик, — просто горячий.
Он никогда не любил вкус кофе, но неловко было отказаться. К тому же, ему нравится запах. Здесь, в горах, он смешивается с горьким ароматом диких трав и солёным ветром. Совсем не то, что в городе, среди пыльного асфальта и шума машин. Тут запах кофе был чем-то естественным. Так же, как силуэт старого монастыря не нарушал линии гор. Мальчик отхлебнул из чашки и сморщился — обжёгся, не привык к такому.
Старик смотрел на море, а думал о мальчике. Чем он живет, что в его голове?
Вдруг правнук заговорил, быстро, непонятно.
— Он спрашивает, — перевела Анна, —
