случайно увидела подпись Петра и вспомнила этот случай из нашего детства. Он тогда засмеялся и сказал, что сам смысл молитвы как нельзя лучше подходит для завершения любого торгового договора.
Нет, полностью молитву он, конечно же, не писал, но слова “присно и ныне” неявно вносили ее в текст каждой значимой бумаги, а промежуток между “ять” и конечной точкой оставался для ненаписанного, но неотторгаемого “аминь”.
Так было с каждым важным документом, подписанным моим братом.
Кроме завещания.
Я справилась у Надежды Кирилловны о других деловых бумагах ее мужа. После смерти Петра все его архивы были опечатаны, а затем вывезены Кобриными под предлогом того, что теперь это якобы их собственность.
Я и раньше была не слишком высокого мнения о своей невестке, но сейчас мне остается только в изумлении развести руками. Не знаю, действительно ли она – такая святая простота, или это лишь удобная маска, но чтобы жена ни сном, ни духом не ведала о коммерческих делах мужа – такое удивительно!
Вот ты, Машенька, знаешь, что мой муж, Царствие ему Небесное, не подписывал ни одного важного документа без совета со мной. А после смерти моего дражайшего Ивана Михайловича я и на правах вдовы неплохо заправляла всеми нашими финансовыми делами. Тут же все обстоит совсем по-другому. Так что поддержки в этом доме я не ищу и даже ее немного опасаюсь, потому что иногда мне сложно сохранить спокойствие в разговорах с Надеждой Кирилловной, принимая во внимание столь разные наши темпераменты.
Племянницу я сейчас почти не вижу. Миша писал мне, что часть векселей находится у нее, но даже при намеке на них при нашем личном разговоре Аглая съежилась и ответила, что никогда их не видела и знать про них ничего не знает.
Однако, дорогая моя подруга, если ты думаешь, что меня все это останавливает, то ты ошибаешься, ибо с завтрашнего дня я постараюсь задействовать здесь все те связи, которые только мне дает положение сестры купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева, и довершу то дело, которое начал мой покойный сын.
Прими, моя милая, самые искренние уверения в совершеннейшем к тебе почтении!
Вечно преданная тебе
Анна».
* * *
«Дражайшая моя Машенька!
Прошло всего несколько дней, а я спешу написать тебе мое следующее письмо.
Свои изыскания я решила начать с разговора с одним из тех, кто своей подписью скрепил подложное завещание, – Арефием Шепелевским. Я прекрасно знаю его лично, да и ты его, наверное, помнишь: он служил в приказчиках при моем брате еще тогда, когда тот жил в нашем родном городе. Хороший был приказчик, честный, но к хмельному неравнодушен был с молодости и, как говорят, в последние годы пить стал по-черному.
Я отправилась на поиски и нашла его в маленькой грязной комнате на втором этаже какой-то лачуги близ кожевенных заводов моего брата. Дверь комнаты была распахнута. Внутри суетились околоточный и дворник, собиравшиеся отнести совершенно невменяемого от пьянства Шепелевского в повозку, дабы доставить его в Екатерининскую больницу. Мне же пришлось довольствоваться разговором с домовладелицей, сдававшей ему жилье. Всего за три рубля она поведала мне, что, пусть Шепелевский и опустился едва ли не до скотского состояния, к нему исправно наезжают “приличные господа”, один из которых и распорядился определить этого пьяницу в лечебницу.
Теперь, похоже, Шепелевский как свидетель стал для меня совершенно бесполезен.
Впрочем, в тот же день я от своего имени все-таки подала в Управу благочиния жалобу о вероятном подлоге завещания. Теперь я жду объявления дня рассмотрения моего дела, чтобы представить в суде образцы подписей моего брата на документах купца Винокурова.
Если бы ты знала, душа моя, как угнетает меня это ожидание!
Да, вчера я получила приглашение на обед от княгини Багрушиной, моей давней знакомой. Полагаю, эта встреча может оказаться не только приятной, но и небесполезной.
Жди, дорогая моя Машенька, моего следующего письма! Надеюсь, я смогу порадовать тебя и добрыми вестями!
Вечно твоя
Анна».
* * *
«Милейшая моя Машенька!
Это письмо я пишу тебе после вынужденной заминки, желая все же поделиться с тобой последними новостями.
Тяжба моя идет очень медленно. Сперва, написав жалобу, я не получила совершенно никакого ответа. Когда же спустя несколько недель я решила справиться о ней, выяснилось, что прошение мое утеряно, и мне пришлось составлять его заново. Так что придется ждать еще месяц, прежде чем оно будет все-таки рассмотрено и назначена будет дата судебного заседания.
Большой удачей стало для меня приглашение в гости от княгини Багрушиной, о которой я упоминала в прошлом письме. Напомню, что сама она родом из купеческой фамилии Семилатовых, с которой много лет вели торговые дела наши с тобой семейства. Приехав к княгине, я очень душевно побеседовала с ней. Слухи о событиях вокруг смертей моего брата и сына дошли и до нее. Поверишь ли, но она решительно заняла мою сторону и пообещала “сделать все возможное”.
Конечно, сам князь едва ли будет рад подобным увлечениям его жены. Но княгиня рассказала, что проводит у себя по вторникам так называемые “вечера”, на которые приглашает лучших деятелей искусства и литературы, а кроме них – множество журналистов и репортеров. И, мол, стоит ей сказать пару слов в таком обществе, как внимание газет будет просто приковано к разбирательству о подложном завещании. Эта поддержка меня до крайности обрадовала, ибо я уже знаю, как долго жалоба может якобы пересылаться между архивами Управы благочиния, и как часто она там может якобы теряться.
Дальнейшие мои изыскания тоже не стоят на месте. Я исправно посещаю дом Шепелевского в надежде, что его выпустят из больницы, и он будет в состоянии дать мне какие-либо разъяснения. К сожалению, пока этого не случилось.
Столь же постоянно я справлялась об одном из помощников моего брата, Иване Петровиче Грузнове и, наконец, узнала, что неделю назад он вернулся в Москву. Увидев меня на своем пороге и услышав, какие вопросы я ему задаю, молодой человек смутился и заметно занервничал. Дрожа и вытирая платком со лба крупные капли пота, он лишь упомянул, что когда-то подписывал духовную грамоту моего брата. Поскольку в оглашенном завещании его в свидетелях не значилось, он счел, что Петр Устинович просто составил другую бумагу, о которой Грузнов уже ничего не ведает.
И все же его поведение заставляет меня подозревать, что он знает больше, чем говорит. Когда я уже собиралась покинуть его квартиру, он, подавая мне
