управления и в администрации предприятий, где тяжелым трудом занимались не они, а узники лагерей или иностранные рабочие. Они научились ремонтировать велосипеды, устанавливать водосточные трубы и чинить электропроводку. Они сняли флер загадочности с тех профессий, которые до войны были привилегией мужчин. А еще они научились самостоятельно принимать важнейшие решения. Они отстаивали в эвакуационных комитетах право на размещение детей поблизости от родственников, решали школьные проблемы и справедливо распределяли обязанности в семье. Они ставили на место зарвавшихся обершарфюреров Гитлерюгенда, терпеливо боролись с предрассудками о принадлежности к высшей расе, вбитыми в головы их сыновьям. Они проявляли строгость, даже суровость, но чаще просто делали детей – даже малышей – своими товарищами, привлекая их к решению задач по выживанию.
Без отца многие семьи превратились в дружный, сплоченный коллектив, построенный на взаимопонимании и взаимозависимости. И это спасало в условиях послевоенного хаоса. Для женщин стали надежной опорой расторопность и находчивость их детей, а те, в свою очередь, могли положиться на житейский опыт своих матерей. При удачном стечении обстоятельств эти качества и способности давали превосходный результат. Дети мародерствовали и воровали, матери приводили в порядок их добычу, искали спрос на нее, осторожно выведывая потребности соседей, продавали или обменивали на что-нибудь. Многие дети ориентировались на черном рынке лучше своих матерей, а воровать им было безопаснее, чем взрослым. Детские дома были настолько переполнены, что задержания за воровство они могли не опасаться по одной лишь этой причине. К тому же поймать их в развалинах практически не представлялось возможным. Они составляли достойную конкуренцию настоящим уголовникам, ловко уходя от их преследования, и на их проделки сквозь пальцы смотрели и полицейские, и солдаты оккупационных войск.
В этой этической серой зоне, где многое из того, что раньше считалось табу, теперь, в условиях борьбы за жизнь, стало нормой и даже необходимостью, многие матери старались все же дать детям нечто вроде морального компаса, чтобы те сохранили чувство справедливости. Это была почти непосильная задача, с которой матери тем не менее успешно справились: именно это поколение детей (в отличие от тех, что в 1945 году лежали в пеленках), как ни странно, стало поколением молодых людей, наделенных чуть ли не чрезмерной целеустремленностью, нацеленностью на карьерный рост, что подтверждает и статистика. Данное явление – одно из удивительнейших достижений немецких матерей военного и послевоенного периода.
Их вернувшиеся с войны мужья под возвращением домой подразумевали и возвращение себе прежней роли главы семьи. Однако без боя ее было уже не получить, тем более что многие мужчины уже совершенно не годились на эту роль и пытались самоутверждаться самыми неподходящими средствами – критикой и злостью. Они не могли подавить в себе чувство собственной ненужности, которое тем больше их мучило, чем более благополучной они находили свою семью. Если же семья терпела нужду, возвращенец мало чем мог ей помочь. Напротив, он сначала какое-то время сидел у нее на шее. От стыда многие из возвращенцев делали самое неприятное из всего, что могли сделать: они изо всех сил старались принизить заслуги своих жен. Таким образом, возвращенцы часто выступали в роли вечно раздраженных ворчунов: «Я никогда не слышала от него ни одного приветливого слова, он только ворчал и ругался. Я старалась не обижаться на его слова или выходки, хотя он постоянно грубил. Это был просто чужой человек».
Одна женщина вскоре после возвращения мужа позволила себе по этому радостному поводу впервые за несколько лет купить мяса для жаркого. Она приготовила праздничный обед и гордо накрыла стол, но оказалось, что дети не умеют или разучились правильно пользоваться ножом и вилкой. «И тут муж страшно рассердился… Он сказал, что я их плохо воспитала, и накричал на нас. А ведь мы в войну все получали в виде порошков и концентратов, поэтому дети и не научились есть ножом и вилкой. Они привыкли пользоваться ложкой, потому что резать было нечего».
Сложнее всего возвращенцам было найти общий язык с детьми. Большинство из них почти – а многие вообще никогда – не видели своих детей. Они не могли наладить отношения с ними, тяжело переживали свою неспособность внушить им сыновние или дочерние чувства, с ревнивой завистью наблюдали их полное взаимопонимание и единодушие с матерью. Они считали своих детей избалованными и пытались внести свой вклад в их воспитание, пользуясь привычным им педагогическим инструментарием Вермахта: муштрой и суровыми взысканиями; например, за плохую школьную отметку – двадцать пять отжиманий от пола. А какой-нибудь бывший моряк практиковал известное на флоте наказание: заставлял своих детей многократно по свистку в течение двух минут переодеваться и аккуратно складывать снятую одежду на стуле. Многие жены призывали мужей попробовать добиться детской любви лаской, но это не помогало. Отчуждение между отцами и детьми, особенно сыновьями, часто принимало драматические формы. Дети, которые переросли свой возраст в послевоенные месяцы, занимаясь мешочничеством и спекуляцией, не желали мириться с необходимостью подчиняться какому-то ни на что не годному, больному семейному деспоту. Так за мировой войной последовала малая гражданская война в семьях. Женщины, не имея возможности добиться развода, который при тогдашнем законодательстве был делом довольно сложным, растрачивали свои силы на посредничество, болезненные компромиссы и хрупкие мирные соглашения.
Из-за взаимного пренебрежения супругов к перенесенным испытаниям распалось немало браков. Оттого, что их заслуги не находили должного признания, страдали не только женщины, но и мужчины. То, что они проиграли войну, многие солдаты до конца осознали, лишь вернувшись в семью. Для этого даже необязательно было видеть чужих солдат, гордо разгуливавших по оккупированной ими стране; чтобы испытать муки унижения, несчастному, беспомощному, раздавленному возвращенцу достаточно было поймать на себе сочувственный (а иногда лишь показавшийся сочувственным) взгляд жены. К этому унижению прибавлялось острое чувство вины за бедственное положение семьи. С одной стороны, потому что они вместе с другими начали войну, с другой – потому что проиграли ее. Это чувство исторической несостоятельности в частной плоскости – в качестве защитника семьи – обычно оказывалось несравнимо мучительнее, чем сознание вины за преступления нацизма.
Причиной душевной деформации вернувшихся с войны солдат ученые медики тогда определили комплексный симптом под названием «дистрофия». Экстремальный коллективный опыт продолжительного голода вызвал существенные изменения не только в организме, но и в психике людей. Журнал Spiegel в 1953 году представил читателям книгу психотерапевта Курта Гаугера, посвященную этой теме, и привел следующую цитату из нее: «В процессе зловещей, животной переоценки всех понятий и возможностей нравов и нравственности, морали и права, чистоты и коррупции, товарищества и предательства, даже религиозности и зверства всё вертится вокруг еды». Последствие голода – это
