и поспешить в Брюссель.
И там 27 марта 1566 года Маргарита обратилась к рыцарям Золотого руна с просьбой открыто высказать их мнения согласно старинной привилегии их ордена. Возможно, она надеялась, что слушатели, видя ее несчастной и покинутой, будут растроганы и поведут себя галантно. Но орден Золотого руна изменился за время, прошедшее с куртуазной эпохи, когда он был основан, и озабоченные государственные деятели Нидерландов не видели перед собой случая проявить рыцарские добродетели. Да и Маргарита, по правде говоря, неудачно играла роль прекрасной девы в беде, ради которой каждый рыцарь мгновенно вынет свой меч из ножен. Неприличные слезы, которые текли по ее морщинистым щекам, вызвали только всеобщее смущение и что-то вроде угрожающего презрения.
Вильгельм, который по крайней мере оставался вежливым, заявил в своей длинной речи, что королю лучше всего отменить законы – Плакатен против ереси и обуздать инквизицию. Относительно подготовленной конфедератами петиции он сказал, что в ней нет ничего, что можно считать изменой правительству. Наоборот, ее авторы старались доказать свою искренность тем, что не скрыли ничего из своих чувств. Маргарита устроила ему перекрестный допрос, во время которого Вильгельм становился все менее разговорчивым и все более скрытным, утверждая, что король в конечном счете хочет лишить его головы и потому он не может высказаться ясней, что его слова обратят против него. Регентша переключилась с него на Хоогстратена, а тот с бескомпромиссной прямотой молодого и доверчивого человека сказал ей так: что бы он ни знал о «Компромиссе» дворян-конфедератов, его ничем нельзя вынудить рассказать это. Затем наступила очередь Хорна. Он громко пожаловался, что король ведет себя неблагодарно со своими лучшими слугами, а потом стал перечислять услуги, которые в прошлом оказал королевской власти, так что через двадцать минут его слушателей одолела дремота. Вряд ли Маргарита могла не понять по результатам этой встречи, что король утратил расположение тех самых дворян, которые были надежной опорой для трех поколений правителей Нидерландов. А когда в итоге рыцари вместо того, чтобы вежливо проводить ее до двери, встали и один за другим вышли из комнаты, оставив регентшу в одиночестве и унижении, она поняла, что они и к ней относятся так же, как к королю.
Через два дня Маргарита созвала Государственный совет. Окруженная подозрением и недоверием, совершенно не веря ни в мнения, ни в способности советников Берлеймона и Виглиуса – сторонников Филиппа, она теперь отдалась на милость принца Оранского и верила, что его помощь – единственная для нее возможность не дать народу восстать раньше, чем король приедет сам или пришлет армию. Она обдуманно и неразборчиво в средствах повела игру с целью добиться этой помощи.
А Вильгельм, который знал (и должен был знать), что она лишь орудие короля, делал то, о чем она просила. Именно он почти один в те переломные месяцы своей популярностью как стеной отгораживал ее правительство от народа.
Почему он это делал, неизвестно до сих пор, но то, что нам известно об этом человеке, его характере и его правилах, возможно, позволяет понять, в чем тут причина. Он так же, как Эгмонт и Хорн, считал верность королю своим главнейшим долгом. В этом он был верен высочайшей феодальной традиции. Но он был прекрасным администратором, добросовестным и практичным, и для него, как для любого администратора, было кошмаром наступление беспорядка, которого можно избежать. Возможно, он, несмотря на все разочарования, сохранил в душе заветную и неистребимую надежду, что компромисс еще может быть достигнут, но, конечно, не неловкими попытками запугать короля, а демонстрацией твердости и верности. Упорство и терпение были основами его величия, и, возможно, он в наибольшей степени проявил их в этом последнем усилии спасти короля, который одну за другой отверг все возможности для спасения. Более того, Вильгельм не доверял конфедератам – не каждому в отдельности как человеку, а этому кружку в целом. Он ясно видел, что эти азартные и неопытные люди недостаточно солидарны и недостаточно упорны для того, чтобы стать грозной политической силой. Это скопление по-разному настроенных людей, соединенных теперь волей случая, могло рассыпаться так же легко, как возникло. Даже единодушный протест против законов о ереси, впервые в истории Нидерландов заставивший толпы кричать одни и те же лозунги в Антверпене и Амстердаме, в Валансьене и Делфте, на флегматичном Севере и на легко возбуждавшемся Юге, не казался Вильгельму достаточно прочной объединяющей силой для того, чтобы оправдать восстание – если восстание вообще можно чем-то оправдать. Можно ли? В этом Вильгельм находился под жестким и суровым контролем своего воспитания. И в Дилленбурге, и в Брюсселе его учили феодальной верности: восстание бывает законным, только если государь сам нарушает свои обязанности. И Вильгельм, как правило, отказывался одобрить восстание, пока Филипп сам не брался за оружие.
Он разъяснил свою позицию Маргарите на заседании Совета 29 марта. «Во всем должен быть порядок, – сказал он, – но такой порядок, который можно соблюдать… Когда люди видят, как человека сжигают за то, что он поступал так, как считал правильным, это наносит им обиду, потому что его поступки – дело совести». В таких обстоятельствах, продолжал он, судьи не исполняют законы, и власть правительства приобретает дурную славу. Он предложил вместо того, чтобы допускать такой подрыв власти короля, применять какой-то промежуточный план сдерживания, пока не приедет сам король.
4
1 апреля 1566 года Бредероде сам примчался в Брюссель, и с ним был Людвиг Нассау. Каждого сопровождали по двести всадников, вооруженные каждый двумя пистолетами: так мало даже Людвиг обращал внимание на совет Вильгельма. Всего за три недели до этого Вильгельм написал совершенно ясно: «Чем более мирным будет ваш приезд, тем лучше. Это поможет вам самым лучшим образом исполнить ваше дело». Братья были очень далеки от сотрудничества и добивались противоположных политических целей, но Вильгельм так нежно и глубоко любил Людвига, что не препятствовал его безрассудным поступкам, и импульсивный Людвиг решил связать своего старшего брата с конфедератами, хочет он того или нет.
Поэтому Людвиг и Бредероде со своими свитами промчались по улицам с грохотом и звоном, больше похожие на участников праздничной охоты, чем на угрожающую армию, и без приглашения въехали во дворы двора Нассау, потому что они, разумеется, собирались остановиться у принца Оранского, у кого же еще? «Они думали, что я не посмею приехать! – крикнул Бредероде, не уточняя, кто были эти таинственные «они». – Так вот! Я здесь, и возможно, что я уеду совсем по-другому». Об этом глупом хвастовстве
