важная и прекрасная загадка следствия и необходимости коснулась его души.
Вдруг спящий открыл глаза и посмотрел на отца, и снова художника поразило, как недетски серьезны были этот взгляд и пробуждение. Он сейчас же положил карандаш и захлопнул альбом, нагнулся к проснувшемуся, поцеловал его в лоб и весело сказал;
– Доброе утро, Пьер. Ну, что, как тебе? Лучше?
Мальчик счастливо улыбнулся и стал потягиваться. О, да, ему лучше, гораздо лучше. Он медленно припоминал. Да, вчера он был болен, он чувствовал еще грозную тень отвратительного дня. Но теперь ему было гораздо лучше, ему хотелось еще только немножко полежать и насладиться теплом и спокойной отрадой этого состояния; а потом он встанет, позавтракает и пойдет с мамой в сад.
Отец пошел позвать мать. Пьер, щурясь, смотрел на окна, где сквозь желтоватые шторы пробивался светлый, радостный день. Это был день, что-то обещавший, благоухавший всевозможными радостями. Как холодно, уныло и противно было вчера! Он закрыл глаза, чтобы забыть об этом, и почувствовал, как в еще тяжелых от сна членах играет жизнь.
Скоро пришла и мать. Она принесла ему в постель яйцо и чашку молока, а папа обещал новые краски, и все были так милы и нежны с ним, и радовались, что он опять здоров. Было совсем похоже на именины, а что не было пирога – это нисколько не мешало, потому что настоящего голода он все еще не чувствовал.
Как только его одели в свежий синий костюмчик, он пошел к отцу в мастерскую. Отвратительный вчерашний сон он забыл, но в сердце его все еще дрожали отзвуки ужаса и страдания, и у него была потребность убедиться, что вокруг него, в самом деле, солнце и любовь, и насладиться тем и другим.
Отец снимал мерку для рамы к своей новой картине и встретил его очень радостно. Но Пьер все-таки не хотел долго оставаться, он хотел только сказать «добрый день» и немножко почувствовать себя любимым. Ему надо было идти дальше, к со-баке и голубям, к Роберту и в кухню, надо было все снова приветствовать и принять во владение. Затем он пошел с матерью и Альбертом в сад, и ему казалось, что уже год прошел с тех пор, как он лежал здесь на траве и плакал. Качаться ему не хотелось, но он положил руку на качели; потом он пошел к кустам и клумбам, и на него, точно из прошлой жизни, повеяло каким-то смутным воспоминанием, как будто он когда-то блуждал здесь между клумбами, один, покинутый и безутешный. Теперь снова было светло, все было живое, пчелы пели, а воздух был такой легкий, и дышать им было так радостно.
Мать позволила ему нести свою цветочную корзинку, они бросали в нее гвоздику и большие георгины, но, кроме того, он сделал еще особый букет, – его он хотел потом отнести отцу.
Вернувшись в дом, он почувствовал себя усталым. Альберт вызвался поиграть с ним, но Пьер захотел сначала немножко отдохнуть. Он удобно уселся на веранде в большое плетеное кресло матери, букет для отца он все еще держал в руке.
С ощущением приятной усталости он закрыл глаза и повернулся к солнцу, радуясь красному свету, тепло просачивавшемуся сквозь веки. Затем он с удовлетворением оглядел свой хорошенький, чистый костюм и стал вытягивать свои блестящие желтые сапожки на свет, попеременно то правый, то левый. Так славно было сидеть во всем этом уюте и чистоте и наслаждаться отдыхом. Только гвоздики пахли слишком сильно. Он положил их на стол и отодвинул подальше, насколько хватала рука. Надо будет поскорей поставить их в воду, а то они завянут, прежде чем отец их увидит.
Он думал о нем с необычайной нежностью. Как это было вчера? Он пришел к нему в мастерскую; папа работал, ему было некогда, и он так одиноко и прилежно и немного грустно стоял перед своей картиной. Все это он хорошо помнил. Но потом? Не встретил ли он потом отца в саду? Он напряженно старался вспомнить. Да, отец ходил взад и вперед по саду, один и с чужим страдальческим лицом, и он хотел позвать его… как это было? Произошло ли это вчера или упоминалось в разговоре что-то ужасное, но он никак не мог вспомнить, что именно.
Откинувшись на спинку глубокого кресла, он погрузился в мысли. Солнце освещало и грело его колени, но радостное чувство мало-помалу оставляло его. Он чувствовал, что его мысли все больше и больше приближаются к тому ужасному и что, как только он вспомнит его, оно снова завладеет им; оно стояло за его спиной и ждало. Каждый раз, как его воспоминания подходили близко к этой границе, в нем подымалось какое-то тягостное ощущение, похожее на дурноту и головокружение, а голова начинала слегка болеть.
Сильный запах гвоздик раздражал его. Они лежали на солнце и увядали, и если он хотел еще подарить их отцу, он должен был это сделать сейчас. Но ему уже не хотелось, т. е. ему, пожалуй, и хотелось, но он так устал, и от света у него разболелись глаза. А главное, ему надо было вспомнить, что такое случилось вчера. Он чувствовал, что уже близок к этому, и что ему нужно только схватить что-то мыслью, но это что-то все снова и снова ускользало от него.
Головная боль усиливалась. Ах, зачем это? Ему было сегодня так хорошо!
За дверью фрау Адель окликнула его и сейчас же сама вышла на веранду. Она заметила, что цветы лежат на солнце и хотела послать Пьера за водой, но в этот момент она увидела, что он, скорчившись, безжизненно лежит в кресле, а по щекам его катятся крупные слезы.
– Пьер, дитятко, что с тобой? Тебе нехорошо?
Он, не двигаясь, посмотрел на нее и опять закрыл глаза.
– Скажи же, детка, что с тобой? Хочешь лечь? У тебя что-нибудь болит?
Он покачал головой, и лицо его выразило досаду, как будто она раздражала его.
– Оставь меня, – шепотом сказал он.
Она приподняла его и прижала к себе. Тогда в нем на момент как будто вспыхнуло бешенство, и он не своим голосом крикнул:
– Оставь же меня!
Но сейчас же его сопротивление утихло, он скорчился в ее объятиях, и когда она его подняла, слабо застонал, с мучением нагнул голову и затрясся в припадке рвоты.
XII
С тех пор как Верагут жил один в своей маленькой пристройке, его жена едва ли раз была у него. Когда она,
