места вообще и конкретно нашего места беспокоит нас, когда их безопасность ставится под угрозу» [Harvey 1996:297]. Послереформенные изменения в классовых отношениях, сельском хозяйстве и самом ландшафте (после вырубки леса, форсированной в 1860-х и 1870-х годах, которую мы изучим в следующей главе) во многом являются источником тех грез и кошмаров, которые мы видим у Мельникова и Достоевского. Георгий Виноградов еще в 1936 году связал так называемое мельниковское «реакционное славянофильство» с «подлинным сожалением»: «Идеализация старого быта и его образов неподвижности, опоэтизирование народно-поэтической традиции – не только свойства повествовательной формы художника, но и выражение подлинного сожаления, подлинной грусти об уходе и гибели старого мира». В контексте советской истории этот аргумент Виноградова кажется горько-ироничным, так как к 1936 году сталинская программа коллективизации привела к страшным переменам в самом устройстве сельской жизни. В подобной формулировке параллель бросается в глаза. Интересно, испытывал ли сам Виноградов подлинное сожаление по поводу «гибели старого мира»? [Виноградов 1936: 367].
Л. М. Лотман в работе 1964 года предположила, что «героем» мельниковского романа является население целого региона [Лотман 1964:408]. Основная задача романа «В лесах» – передать жизнеутверждающую и насыщенную атмосферу этого места, многоуровневого сообщества людей, где институциям не удалось подавить силы (их можно назвать как органическими, так и оргиастическими), которые по-прежнему будоражат человека и остальной живой мир. Путаность и многословность романа – из характера Ярилы: он всеобъемлющ, универсален, полон энергии. Парадоксальность попытки уберечь этот мир от вымирания здесь, конечно, очевидна: Мельников создает свою картину буйствующей культуры в момент, когда она, по большому счету, умирает – то ли в результате его собственных трудов на государственной ниве (в том, что касается исчезновения старообрядческих общин), то ли от вредного воздействия разуверившейся современности. Как сам он сформулировал в речи 1875 года в Обществе любителей российской словесности: «Надо ловить время… Надо собирать дорогие обломки, пока есть еще время, пока это еще возможно – не одне поверья, не одне предания на наших глазах исчезают – русский быт меняется»[115].
Мельниковский лес охватывает как миф о творении, так и миф о спасении, одновременно Ярилу и Китеж, природный цикл и Божественное вмешательство – и также охватывает мифологию и повседневность. Вероятно, популярность романа была связана с этой его разнонаправленностью задач и отсылок – это скорее роман открытой повестки, чем идеологии, и в этом мирном отказе от идеологии и сокрыт, быть может, секрет его успеха. Можно сказать, что это роман-отдушина: словно Господь, расчищающий леса и покрывающий Китеж, Мельников как автор уносит своих читателей от идеологической горячки России конца столетия. Он изображает место, где подлинная Русь сохранена вдали от изуродованных жаркими интеллектуальными и политическими дебатами территорий[116]. Его критики считали, что он не заслужил такой роли: его принадлежность к числу царских бюрократов, преследовавших староверов до середины 1850-х годов, умалила его писательский авторитет. Но для остальных – как и для самого Мельникова – провинциализм романа становится символом чувства собственного достоинства и врожденного права, отсылая к мифу о месте, благодаря которому Россия все еще может опомниться.
Символическая и чувственная география, которую мы исследовали на этих страницах, продолжала вызывать мощный отклик в XX веке и в постсоветский период. Достаточно будет упомянуть официального советского автора Л. М. Леонова, в чьих работах прослеживается идейный путь от полной вырубки к консервации русских лесов. Действие его «производственного романа» «Соть» (1930 год) начинается в лесах, захваченных монастырями и космическими энергиями, в пейзажах, будто прямиком вышедших из Мельникова-Печерского, только в форме гротеска, пародии. Роман Леонова описывает индустриальное преображение этих мест: лесоперерабатывающие заводы приходят на место монастырских стен, рациональное планирование сменяет хаотичную анархию леса. К 1950-м годам, однако, Леонов начал защищать совсем иное направление развития: в «Русском лесе» (1953 год) он критикует советскую политику лесохозяйствования, изображая символическое рождение своего героя, Вихрова, у весеннего ручья глубоко в северных лесах. За этим ручьем приглядывает пожилой крестьянин, словно сошедший со страниц Мельникова или Тургенева. Мы снова в Полесье, где Егор предлагает нам «живой воды». Эволюция Леонова продолжалась в последующий период, и к началу 1990-х годов он подготовил предисловие к сборнику работ о главном русском святом отшельнике, Сергии Радонежском: бегло упоминая дореволюционное паломничество в Троице-Сергиеву лавру, Леонов идейно вторит тем авторам, которые прославляют национального святого, ставшего для многих символом сохранения русской природы и здоровья нации[117].
У Дж. Т. Митчелл в недавнем эссе о значениях понятия «святой земли» и их переплетении в палестино-израильском конфликте предупреждает: любой дискурс памяти является также и практикой забвения. «Хоть важность сохранения памяти и глубинных раскопок места очевидна, не стоит упускать из виду и тот его дискурс, который всецело принадлежит забвению, уходу от реальности путями, порой ведущими к поразительным смещениям» [Mitchell 2000: 196]. Один из фактов, которые читатель мельниковского романа забывает, – это то, что современные ему леса стремительно сокращались. Выше я уже высказала мысль, что роман Мельникова – парадоксальная попытка препятствовать вымиранию, постигшему не только общины людей, но и сам лес. Как мы увидим в следующей главе, в период, когда печатался роман «В лесах», в крупнейших русских журналах все чаще и тревожнее высказывались о вырубке леса как «национальной катастрофе». Леса на страницах Мельникова простираются в бесконечность практически безгранично, на необъятных и далеких северных просторах. Его удалая артель лесников поднимается с рассветом каждый зимний день, чтобы рубить деревья, а зажиточный патриарх в романе сделал себе состояние на деревянной утвари. Но понимание того, что этот неограниченный источник средств к существованию (и поддержанию легенды) может как-то иссякнуть, совершенно чуждо роману.
Однако для читателей «Русского вестника», уже привыкавших к жалобам на экономические и сельскохозяйственные последствия безудержной, бесконтрольной вырубки, оно чуждым не было. В 1870-х и 1880-х годах появилось нечто вроде зарождающейся заботы об окружающей среде, сперва высказываемой гидрологами и лесоводами, а затем подхваченной писателями и художниками, и раньше питавшими пантеистическую приязнь к русским чащам. То, что Мельников, за небольшими исключениями, не упоминает об этом, вероятно, означает, что он понимал задачу своего романа как совсем иную. В поразительном и абсолютно неожиданном отступлении хроникер и мифологизатор русского Заволжья следующим образом высказывается об отношении русских крестьян к лесу: «…великорусе – прирожденный враг леса, его дело рубить, губить, жечь, но не садить деревья» [Мельников 1989, 1: 303]. Вот мнение Мельникова. Авторы, к которым мы в дальнейшем обратимся, более любопытны, менее сентиментальны и скорее злободневны в своих описаниях и оценках того, что им кажется пугающим, если не катастрофическим уничтожением великих лесов
