Окончательный выбор удовлетворил всех. Это была малоизвестная, но пристойная школа в Мидланде, старинная, с собственными традициями. Не так давно ее рейтинг стал постепенно расти благодаря усилиям превосходного директора, который, правда, должен был вскоре выйти на пенсию, – в таких вещах дядя Бен был весьма осведомлен. Тетя Мод одобрила выбор, сказав:
– Я уверена, ты увидишь, что Окем[101] – очень милая школа.
Глава 3
Сошествие во ад[102]
I
Осенью 1929 года я поступил в Окем. В самой атмосфере маленького торгового городка с его школой и старинным собором четырнадцатого века, что вознес серый шпиль посреди Мидландской долины, было что-то симпатичное и мирное.
Окем действительно был малоизвестным. Единственное, чем он мог гордиться, – тем, что он главный и практически единственный город в самом маленьком графстве Англии. Здесь не было даже крупных дорог или железнодорожных линий, которые проходили бы через Ратленд[103], за исключением Большой Северной дороги[104], огибавшей границы графства Линкольншир.
В этой тихой заводи, под деревьями, облюбованными стаями грачей, мне предстояло провести три с половиной года, готовя себя к карьере. Это небольшой срок, но, когда он окончился, я был совершенно иным человеком, чем тот растерянный, нескладный, относительно благополучный, но в глубине души несчастный четырнадцатилетний подросток, что явился сюда в коричневой фетровой шляпе и коротких штанишках, с чемоданчиком в руках и деревянной коробкой для завтраков.
Прежде, чем я поступил в Окем и поселился в освещаемом газом крысином закутке Ходж Винг под названием «Ясли», случилось нечто, что сделало мою жизнь еще печальнее и сложнее.
На пасхальных каникулах 1929 года мы с Отцом были в Кентербери. Он работал, писал картины, преимущественно в большом тихом кафедральном соборе неподалеку. Я же проводил дни, гуляя в пригородах. Время текло спокойно, за исключением того исторического события, когда в Кентербери с большим опозданием привезли нашумевшую картину Чарли Чаплина. Это была «Золотая лихорадка».
Каникулы закончились, я вернулся в Рипли Корт, а Отец уехал во Францию. Последняя весточка пришла от него из Руана. И вот однажды, ближе к концу летнего семестра, когда школьная команда по крикету должна была отправиться на соревнования в Илинг, в Дарстон Хауз, мне вдруг поручили сопровождать игроков в качестве маркера, считающего очки. Это было совершенно необычно. Никогда прежде меня не включали в команду, поскольку я с самого начала зарекомендовал себя безнадежным игроком. По дороге, кажется, в автобусе, я узнал, что Отец у Тети Мод, и что он болен. Видимо, поэтому меня и послали в Илинг: во время перерыва на чай я мог бы сбегать в дом, который выходил окнами на крикетное поле, и повидаться с Отцом.
Автобус высадил нас у дорожки, ведущей к крикетной площадке. В крошечном павильоне я и другие маркеры раскрыли толстые расчерченные зелеными графами тетради, и вписали имена игроков противоположной команды в ячейки с левой стороны широкой страницы. Потом, с остро отточенными карандашами наготове, мы ждали, когда первая пара игроков, неуклюже ступая в своих огромных белых крагах, выйдет сражаться.
Мутное июньское солнце заливало поле. На другой стороне, там, где в легкой дымке чуть покачивались тополя, был дом Тети Мод, и я мог видеть окно в кирпичном фронтоне, за которым, возможно, был Отец.
Начался матч.
Я не мог поверить, что Отец серьезно болен. Если бы это было так, то наверняка было бы куда больше шуму. Во время перерыва на чай я выбежал, толкнул зеленую деревянную дверь в стене, ведущую в садик Тети Мод, прошел в дом и поднялся наверх. Отец был в постели. По его виду нельзя было сказать, что он тяжело болен, но я понял это по тому, как он двигался и говорил. Казалось, движение давалось ему с трудом и болью, и говорил он совсем мало. Я спросил, что с ним, и он ответил, что, похоже, никто этого не знает.
На крикетную площадку я вернулся расстроенным и обеспокоенным. Я сказал себе, что возможно, ему станет лучше через неделю-другую. В конце семестра я получил от Отца письмо, и мне показалось, что эта надежда оправдалась. Он писал, что собирается провести лето в Шотландии, куда его пригласил отдыхать и поправляться старый друг, у которого было имение в Абердиншире.
Мы выехали ночным поездом с вокзала Кингс-Кросс. Казалось, Отец чувствовал себя вполне прилично, хотя к полудню следующего дня, когда мы, после нескольких остановок на серых и унылых шотландских станциях, добрались до Абердина[105], он был утомлен и молчалив.
В Абердине нам предстояло долго ждать, и мы решили прогуляться и осмотреть город. Выйдя со станции, мы очутились на широкой и пустынной, мощенной крупным булыжником улице. В конце улицы был причал, мы смотрели на чаек, мачты и трубы, которые, как оказалось, принадлежали паре рыболовецких траулеров. Но местность словно выкосила чума, мы не встретили ни единого человека. Теперь я думаю, что, должно быть, была суббота. Мертвый или нет, Абердин вряд ли мог быть таким пустынным в будний день. Все вокруг было могильно-серым. Отталкивающий вид неприветливых безлюдных гранитных построек подействовал на нас обоих столь угнетающе, что мы немедленно вернулись на станцию, сели за столик в комнате отдыха и заказали хоч-поч[106], который, впрочем, нисколько не поднял нашего настроения.
