— Игры самые что ни есть достопочтенные.
— Игры? Несчастья! Колдовские чары! Дети могут утонуть из-за этих ваших игр!
— Я прошу прощения. Они могут намочить перышко-другое, но они никак не могут утонуть в ручье глубиной в зернышко.
— Твои игры безответственны! Ты отчаянно рискуешь моими дорогими детками!
— Сударыня,— в голосе Тик-така слышалась смертельная обида, — я принял надлежащие меры предосторожности в отношении этих детей. Я по натуре вовсе не безответственен.
— Ерунда! Ерунда! — кричала Берилл прямо в лицо Муравью, а потом она просто задохнулась от столь непробиваемой, тупой бесчувственности этого головореза и больше ничего не смогла добавить. Со своей стороны, Тик-так усомнился в здравом рассудке этой клуши.
И лишь на мгновение возрадовался Маль Чик. Похоже, этой игре скоро конец и может начаться другая, получше. Чтобы подтолкнуть события, он принялся кашлять, будто бы в легкие ему попала вода.
Но его надежды тут же угасли.
— Заклинания! — ухитрилась пролопотать Берилл. — Колдовство!
Тик-так только качал головой, глядя на это представление.
Берилл осторожно, кончиками крыльев, столкнула Чиков с их корабликов, как будто бы они были раскалены докрасна, а затем смела их в желтую кучку. И вокруг них она своим клювом нацарапала на сырой земле окружность. Потом она забила крыльями на муравьев.
— Словами проклинают, неужели вы не знаете? — кричала она.
Муравьи бесстрастно стояли на своих местах.
— Никакого рассудка в ваших крошечных черных мозгах — так обращаться со словами, с такой легкостью произносить слова, и это за счет детей! О, говорить подобные вещи!
И, поскольку муравьи и глазом не моргнули, не сдвинулись с места и даже не разорвали свои цепочки, Берилл кинулась на поиски Шантеклера.
Муравей высказал свое мнение.
— Чушь, — сказал он. — Слова — ничто. Работа — все. И этого, парни, — внезапно повернулся он к остальным, — вполне достаточно, довольно с нас праздничного безумства. Вот вам урок: когда долг забывается ради игры, возникают неприятности. Давайте-ка за работу.
Сказано — сделано. Тут же и с колоссальным облегчением муравьи зашагали прочь. И тогда в этот праздник кто-то все же занялся делом.
Берилл горячо любила Чиков. Она гордилась их рождением. Она гордилась их ростом и быстротой, с какой они постигали жизнь. И она просто лопалась от гордости, став их нянькой. Никто не знал, как часто кралась она по ночам к их люлькам, просто чтобы услышать их дыхание и убедиться, что с ними все в порядке. Никто не знал, как томится ее сердце каждый раз, когда они пропадали из виду, — вот почему она никогда не позволяла убегать им дальше двора Курятника. Нужно им что-нибудь в лесу? Что ж, тогда она побеспокоится сходить и получить это, что бы это ни было. Велика была ее любовь к детям, и велика была ее забота о них.
Еще Берилл отличалась неизменным почтением к словам. Для нее слово, обозначающее предмет, в какой-то степени и являлось этим предметом. По этой причине она никогда не произносила легкомысленных фраз, просто чтобы сказать что-то, и, уж конечно, никогда не вкладывала в слова того, чего не желала бы в жизни. Ибо сами слова могли дать начало событию, и тогда оно произойдет. Вымолвить что-то означало для нее послать в мир само названное и выпустить его из-под своего контроля. То есть проклясть. Она никогда не задумывалась об этой своей убежденности, просто верила и действовала соответственно, причем с необыкновенной тщательностью. Про себя она непрерывно призывала благословение на головы Чиков. Непрерывно? Вот именно, она никогда не прекращала молиться за них с самого их рождения. С помощью слов она строила вокруг них защиту от опасности, от болезни, от сглаза, от беды. Совершенно одна, затаив это в своей душе, она оберегала их мир и покой — и все это с помощью слов.
Но сейчас, несмотря на ее старания, этот слепой, жалкий Муравей решает поиграть с чадами ее сердца. Ну и ладно. Она разрешила игры. Но не песню! Она не знала, что они собираются петь песню о Чиках, песню, явно предрекающую смерть Чиков под водой. О чем думали эти дураки! Игра? О Всемогущий Создатель — несчастье! Катастрофа! Они направили детей по дороге скорби!
Итак, Берилл поспешила на поиски Шантеклера. И она обнаружила его в Курятнике. Но он точно так же не спешил понять горе Курицы.
— Кукарекни, пожалуйста, господин,— умоляла она его. — Молитву о безопасности твоих сыновей.
— Зачем? — Шантеклера встревожило, что в такой день кому-то нужно от него подобное кукареканье.— Они больны? Ушиблись? Кто-то им угрожает? — Он встал, готовый броситься с места.
— Нет, пока не больны и не ушиблись. Угрожает, господин, возможно...
— Кто?
— Никто, господин, но...
— Никто! Угрозы теперь падают с неба?
— Ну, угроза может появиться. Муравьи, знаешь ли, лишили защиты твоих сыновей.
— Как?
Шантеклер стрелял вопросами, никак не помогавшими бедной Курочке, и для нее было сущим мучением ясно изложить свои страхи. Пока она старалась, пока заламывала перед ним крылья, Петух вновь уселся и напустил на себя вид одновременно надменный и всезнающий. Все это, разумеется, одна потеря времени, а эта Курица, пытающаяся что-то объяснить, уставившись на Петуха из дверей, запинается на каждом слове.
Вот почему случилось так, что впервые за свою недолгую жизнь три Чика остались совершенно одни, ибо сначала их покинула нянька, а потом и крошечные друзья по игре. Маль Чик тут же оценил, какие возможности способен подарить случай. Он убедил братьев пуститься вместе с ним на поиски приключений, и они робко — так робко, что большего бы не пожелала и сама Берилл, — переступили очерченную вокруг них линию. Затем они, будто водяные жуки, пронеслись по двору, со двора и в лес.
Маль Чик чуть не лопался от смеха. Он свободен!
_______
— Ладно. Так. В общем, да. Разумеется, эту хитрость я сберегал на особый случай. И это, племяннички, я полагаю — это и есть особый случай. Заметьте: в воздухе сухо. Что вы на это скажете? И вдобавок ко всему этому воздух совсем не сырой. Праздник, вы понимаете. Особый день. И, судя по умиротворяющим, чтобы не сказать расточительным, признакам канони-ческих кукареканий вашего отца, я полагаю, что он полагает, что это и есть особый случай. Что касается меня, как говорится, с моей собственной колокольни, — вещал Здравомыслящий Лис, — я убежден, что сейчас особый
