ночь в городской тюрьме, пытаясь добиться хоть какой-нибудь информации. Сменялись караульные, проходили офицеры, осенний день сменился тусклым осенним вечером, а я сидела на скамье в приемной, и единственным ответом, который слышала на свои вопросы, был:
— Не велено!
Около десяти вечера надо мной все-таки смиловались — видно, девушка в свадебном платье сумела, наконец, разжалобить. Пришел начальник тюрьмы — тощий, долговязый, чем-то похожий на богомола — и сообщил, глядя поверх моей головы:
— Госпожа Эленандар, ваш муж обвиняется в покушении на государя. Его величество подхватил вандоранскую лихорадку, и артефакт, который должен был исцелить, едва не отправил его к праотцам. Завтра приедет следователь из столицы… впрочем, приговор и так ясен.
Нет. Невозможно. Этого просто не может быть. Меня охватило настолько густое и глубокое отчаяние, что только упрямство не дало лишиться чувств и рухнуть на истертый мрамор пола в приемной.
— Его подставили, — твердо сказала я. — Спросите Максима Вернье, он подтвердит. Нужно искать настоящего преступника, он развернул целую операцию, чтобы обвинили моего мужа!
Начальник тюрьмы едва уловимо усмехнулся. В бледно-голубых водянистых глазах мелькнуло что-то невыразимо злобное.
— А по-моему это ваш муж развернул, как вы выражаетесь, целую операцию, чтобы заполучить королевский артефакт и подсунуть вместо него испорченный, — парировал он и добавил уже мягче: — Послушайте доброго совета, госпожа Эленандар: отправляйтесь домой. Утром вызовите адвоката и расторгните этот брак. Живите дальше нормальной жизнью.
Ну конечно. Я понимала, что мне предложат именно это, но в ушах зашумело от нарастающей ярости.
Разводитесь. Предавайте. Не ломайте себе жизнь. Все равно это был лишь спектакль.
Вздохнув, я сняла с головы диадему, протянула начальнику тюрьмы и сказала:
— Я хочу увидеть мужа.
Он усмехнулся, дрянь такая. Хризолиты тоскливо сверкнули — атмосфера тюрьмы, угрюмая и давящая, гасила их весеннее сияние.
— Ну смотрите. Я вам добра желаю, между прочим.
Конечно. Так я и поверила. Добра желает, а драгоценность мигом сгреб да прибрал в бездонный карманище.
Меня провели на второй этаж — в одном из окон коридора я увидела своих родителей, сестер и брата, которые топтались в тюремном дворе. Войти внутрь со мной им не разрешили. Рядом стояли Браунберги — госпожа Браунберг что-то говорила моей матери, гладя ее по плечу. Наверно, успокаивала, уверяя, что все будет хорошо, и Анарена сейчас отпустят.
Вряд ли. Ой вряд ли. Денег его родителей не хватит, чтобы обвиняемого в покушении на короля освободили.
Анарен — и убийца? Да кто вообще сможет в такое поверить? Он никому никогда не делал зла, он создавал исцеляющие артефакты, он не такой!
Завизжал замок в двери камеры, и я на мгновение почувствовала, что проваливаюсь в одну из своих книг — вот так же и принцесса Эрна входила в темницу, где ее возлюбленный ждал казни. Но теперь все было по-настоящему: и липкий ком в горле, и спертый воздух, и надежда, отчаянная и хрупкая.
Анарен сидел на койке — увидев меня, он поднялся навстречу, я обняла его и прошептала:
— Как ты?
Надежда сменилась ужасом и тоской — мы больше не увидимся, потому что Анарена казнят. Это наша последняя встреча — когда я подумала об этом, то тоску сменило упрямство. Нет, я не допущу, чтобы с Анареном случилась беда. Я узнаю, кто именно стоит за покушением на короля, и его отпустят. Его обязательно освободят, и все снова будет по-прежнему.
Я понятия не имела, как буду это все узнавать, и кто вообще подпустит жену государственного преступника к расследованию. Но бездействовать для меня было смерти подобно.
— Все хорошо, Хельга, — откликнулся Анарен. — Все хорошо. Как ты сюда пробилась?
— Отдала свою диадему, — я вдруг поняла, что плачу — слезы сами заструились по щекам, тихо, без всхлипов. — Анарен, что теперь делать?
— Я не изменял артефакт, и Максим это знает, — уверенно произнес Анарен. Пока еще он обнимал меня, пока еще у нас была надежда, пока еще мы оба были рядом — пусть все это рухнет через несколько минут, но я еще чувствовала его тепло. — Он сможет доказать мою невиновность.
Будет ли Максим делать это теперь? И не стоит ли он за всей этой историей?
— Все будет хорошо, — сказала я со всей твердостью, на которую была способна. Оставалось самой в это поверить окончательно.
— Береги себя, — попросил Анарен и, отстранившись, посмотрел мне в глаза и произнес: — Хельга, наш брак это лишь спектакль. Будет лучше, если ты его расторгнешь. Тебе надо думать о себе, а не обо мне, Хельга…
Я хлопнула его по голове, чтобы выбить дурь — для этого мне пришлось подпрыгнуть, ну да ничего. Анарен растерянно потер лоб, а я объяснила:
— Больше не смей говорить мне таких глупостей, понял? Ты два раза спас мне жизнь. Ты лучший из всех, кого я знаю, и я тебя не брошу!
Я сказала бы еще много чего — но открылась дверь, и охранник подхватил меня под локоть. Начальник тюрьмы язвительно ухмылялся в коридоре. Анарен еще держал мою руку, но прикосновение разрывалось — это было страшное ощущение невозврата. Сейчас хлопнет дверь, и мы расстанемся навсегда.
В следующий раз я увижу Анарена тогда, когда его поведут на казнь.
Больно было так, что я с трудом могла дышать.
— Анарен… — выдохнула я и вскрикнула: — Анарен!
Меня вытащили в коридор, и я услышала далекий отзвук своего имени — Анарен окликнул меня так, словно я была кем-то намного больше, чем фиктивная жена. Охранник толкнул меня в сторону лестницы — понятно, с женой государственного преступника никто не будет церемониться, и начальник тюрьмы снисходительно произнес:
— Идите, госпожа Эленандар. Я и так сделал для вас слишком много.
Я очнулась только в тюремном дворе — мать и госпожа Браунберг обнимали меня, говорили что-то успокаивающее, а я рыдала так, словно мои слезы могли все исправить.
Не могли.
И я ничего больше не могла.
Ничего не осталось, кроме отчаяния и тоски.
* * *
Анарен
Мои родители приехали под утро — от такой чести начальник тюрьмы кланялся настолько низко, что едва не подметал пол редкой шевелюрой. Мать, которая держалась прямо, как мраморная статуя, не стала, разумеется, входить в камеру — она осталась в коридоре, и я услышал, как она негромко сказала по-эльфийски:
— Вот до чего его довела дружба с гномами!
Обычно эльфы использовали всеобщий язык — когда они переходили на эльфийский, то это означало либо обсуждение тайны, либо желание напомнить окружающим, с кем именно эти окружающие имеют дело.
Отец кивнул, прошел
