они обулись. Концы-то некороткие. По полета километров, а то и больше приходилось шагать нашим связным и маршрутницам. Да по лесу, по болотам, в любую погоду. Хорошо намотал портянку – про ноги и не вспомнишь, а уж если сбиваться начнет, тут портянка тебе первым врагом станет. Девчата мои эту науку по сей день помнят и внукам своим урок дадут.
Доктора мы быстро на ноги поставили, некогда ему было болеть. Раненых в бригаде десятки, всем помощь нужна, и многим – самая неотложная. Потому и ждали хирурга как бога. А добыть его оказалось делом совсем непростым.
Разведчицы доложили мне: есть в Порхове хороший врач, из военнопленных. Лечит местных. Держится достойно. Вот бы нам такого в партизанскую бригаду! Войти в контакт с ним поручил Наташе Смеловой и Жене Колосовой, самым молодым девчатам из разведгруппы и самым рисковым, которые уже не в одной переделке побывали.
Наталья Ильинична Панова (Смелова):
– Георгий Иванович, когда на задание отправлял, всегда начинал так: «Ну, дорогая моя, надо собираться». Часто бывало, ноги еще не отдохнули, сердце не отпустило, но приказ есть приказ. На этот раз в Порхов надо было идти. Места знакомые, хлебнула я там горюшка.
Однажды ходили мы туда с другой связной. Звали ее Полиной, фамилию вот забыла. И нарвались на патрульных. Они стали допытываться, откуда мы, куда идем. В Порхов, отвечаем, наниматься на работу в Германию, там, говорят, пайки хорошие. А Полина горючими слезами заливается. Полицай спрашивает, чего она ревет. Я объясняю: дом у нее в Гусине партизаны сожгли, родных поубивали… Так и было на самом деле, только убили их немцы. Полина же чудом спаслась, из горящего дома выпрыгнула. У нее даже отметина была – обгоревшие волосы.
Посадили нас на подводу – и в комендатуру. Я – в кирзовых сапогах с отвернутыми голенищами. И вдруг слышу, немец, рядом сидевший, шепчет: «Сапога отверни», тычет мне пальцем в подкладку. Глянула я и обмерла: там дата свежая отпечатана – «1942». Нам эти сапоги только что выдали, самолетом из тыла доставили. Позади другие подводы громыхают. Объяснил нам немец, что он коммунист и хочет помочь нам бежать. На повороте подводу занесло – ну мы и бросились в кусты. Он для отвода глаз выстрелил раза два-три, пули над головой просвистели…
А теперь мы пошли с Женей Колосовой в Порхов за доктором. Была у нас там одна надежная семья – Котовские: отец, мать, трое детей. Старшая девочка Саша частенько нам помогала. Она-то и сбегала за доктором в больницу на Полякову мызу. Здесь Саша работала со Знаменским медсестрой. И вот состоялась наша встреча в доме на Бельском тракте, 22, как в войну именовалась Советская улица.
Доктор заметно нервничал. Да и мы рисковали, не меньше его нервничали не только сами, но и всей семьей Котовских: а если выдаст? Я решила – будь что будет, говорю напрямик:
– Вы должны пойти с нами.
Он стоял передо мной в длинной расстегнутой шинели, красноармейской гимнастерке, только, конечно, без знаков различия. Брови его удивленно поднялись:
– С вами? А куда, позвольте спросить?
– Туда, где носят красные звездочки, – неожиданно вырвалось у меня.
– Таким-то девчонкам я должен довериться?!
Сейчас этот вопрос не кажется мне удивительным, ведь нам с Женей тогда не исполнилось еще и двадцати, а ему было за сорок. К тому же за доктором следили, и он знал об этом.
Пристально посмотрел он мне в глаза. Махнул рукой:
– Ладно. Мне только собраться нужно.
– Да чего там собираться? – подхватила я. – Голова и руки у вас при себе.
Но он все-таки ушел. Очень долго его не было, а может, нам так показалось. Сидели мы как на углях, я даже на всякий случай пистолет вытащила.
…По Порхову шли врозь: мы с Женей впереди, доктор следом. Дело было в конце ноября, снег еще не выпал, а морозы уже ударили. Земля замерзла, кажется, каждый шаг звоном отдавал. Начало темнеть, а нигде ни огонька. И за каждым углом, того и гляди, на патрульных наскочишь. Отошли от города километров пять. Гляжу – захромал доктор, ноги сбил. А впереди еще сутки ходу.
Добрались до Шелони. Около мельницы я босиком, перешла по камням на другой берег – ноги зашлись. Где-то впереди собака залаяла. Я предупредила: если охну, значит, опасность. И чуть не охнула, когда в ледяную воду вошла.
Уже за полночь кое-как добрели до какого-то брошенного овощехранилища на окраине деревни, дотла сожженной. Набрали немного картошки, испекли на костерке. Отогрелись. Наутро глядим – снег повалил. Плохой нам попутчик – следы видны. Свернули с дороги в лес. И тут слышим – где-то совсем поблизости лыжи шаркают. Затаились за деревьями. И всего в нескольких метрах от нас немцы, семь человек, прошли по первой лыжне. Как мы на них не нарвались! Сказать по-честному, натерпелась я страху в эти минуты. И конечно, не столько за себя, сколько за доктора. Такое задание сорвать!
Мы, разведчицы-маршрутиицы, знали округу как свои пять пальцев, ориентировались отлично. В нашей лесной местности без этого пропадешь. А тут надо же, то ли оттого, что снег выпал и сразу все вокруг переменилось, то ли от испуга, но сбились мы с Женей с пути, потеряли направление. У доктора каждый шаг на счету, еле ковыляет, все губы от боли перекусал. Мы у него и чемоданчик с инструментами взяли, да подмога-то небольшая.
Пришлось нам еще одну ночь в лесу провести. Когда стало светать, пошла я и буквально в двадцати метрах на нашу тропинку наткнулась. Сколько таких чуть приметных тропинок вело к партизанской стоянке! Идешь и ожидаешь, когда тебя окликнут. Не окликнут – значит, снялись с места. Сплошь и рядом так бывало. И ни у кого не спросишь, куда перебазировалась бригада, сам ищи. Но были у нас верные приметы, по которым узнавали, в какую сторону ушли товарищи.
На этот раз, к счастью, бригада была на месте, Семьдесят километров отмахали с нашим доктором. Мыто привычные, а его жалко было очень. И стал меня Александр Алексеевич с того памятного перехода называть «моя спасительница».
Впрочем, сбитые в кровь ноги – пустяки по сравнению с тем, что пережил армейский врач за время фашистского плена. Мне, как начальнику особого отдела 1-й Ленинградской партизанской бригады, пришлось выслушать немало горьких человеческих историй. Но то, что рассказал Александр Алексеевич, врезалось в память.
Война по-своему мерит человеческий возраст. Меня в тридцать лет разведчицы называли «батей». А что же говорить о Знаменском,
