дождаться ответа. Я ей несказанно рад и очень соскучился, но спать тянет неодолимо. Ощущение, как от тех пушистых ягод. Словно я только отчасти в разуме.
— Неправда, — обиженно произносит Эйка, — я сразу поняла, что вдвоём нам будет хорошо. Это тебе не верилось.
— Неправда, — возражаю я сквозь дрёму, — как бы ты поняла?
— По вкусу твоей крови, — шепчет она, склонившись к моему уху, — любовь с первого глотка, так сказать. А то бы я тебя съела, уж не взыщи.
Я открываю глаза, но не могу отгадать, смеётся она или нет? Вот всегда с ней так!
— Ты это сейчас придумала?
Она пожимает бесподобным плечом:
— Сама не знаю! Но раз любви нет, почему бы её не выдумать? Ты же хочешь.
— А ты? — удивляюсь я.
Эйка накрывает меня третьей простынёй:
— Спи, пока есть время. Во сне всё скорее заживает.
Глава 7
Я не успеваю спросить у неё, почему надо считать время. А жаль. Я смыкаю веки всего на секунду, а размыкаю, когда солнце клонится к закату. Эйка тормошит меня с самым серьёзным видом:
— Садись и ешь.
На ней то же грязное платье — принарядилась, надо понимать! Но намерения самые чистые — все угощения из мешка разложены на постели, меня надо кормить. Видимо, по часам. Я как бы заново переживаю нашу встречу и таращусь на Эй. Она теребит косу и нетерпеливо подсказывает:
— Ну, ешь.
Я машинально беру печенье.
— Лес за замком не такой опасный, как до ворот, — разъясняет она, — но потрудись больше не попадаться оборотням.
Как тут не поперхнуться!
— Я пойду в лес? Сейчас?!
Мысль кажется дикой.
— Ты сам так сказал! — невозмутимо напоминает Эй. — Лёд не окреп, но добраться до деревьев можно. По старой стене. Я могу тебя проводить. Или понести немного.
У меня выступают слёзы от кашля, и я не могу разглядеть её лицо. Закатные лучи проникают в щели между шторами, а Эй не любит солнце, даже зимнее и всегда выбирает самый тёмный угол. А ещё она не в силах смотреть на кровь, если эту кровь нельзя пить. И чуть что, кидается меня перевязывать.
Я вспоминаю об этом, заметив, что у меня замотаны обе ладони. Я их ободрал или обморозил, уже не помню. Но Эйку не обманешь. Покрывало с островами постирано и сушится у огня на креслах. Даже прозрачный меч она выдернула из ножен и отполировала до блеска. Камни на рукояти сверкают так, что глазам больно.
— Спасибо за доброту, — произношу я, отведя взгляд от меча, — я бы убрался, если бы ты меня видеть не хотела. Ты меня видеть не хочешь?
— Но ты же шёл куда-то! — подсказывает она из сумрака.
А на вопрос не отвечает. На этом острове никто не отвечает на вопросы! Словно с пространством разговариваешь. Или с самим собой.
— К тебе и шёл, — произношу я растерянно, — просто не знал, где ты. Поэтому шёл долго.
Неужто надо заново объяснять?
— Это невыносимо! — злится Эй. — Ты что, совсем не можешь себя в руках держать?
К слову, я даже тон не повысил. Хотя, когда тебя выставляют на мороз на ночь глядя… Нет, не повысил.
— Объясни толком, что тебе надо, — предлагаю я осторожно, — почему я вечно должен угадывать?
— Мне надо, чтобы ты минуту не истекал кровью, — сердито шипит она.
А я истекаю? Действительно, неприятная новость.
Я осторожно щупаю рёбра под простынями, потом смотрю на свои руки, и тогда на свежую повязку падает тёмная капля. Ах да.
— Так это твоя работа, — говорю, — что я могу поделать?
Эйка уже немного успокоилась. И клыки спрятала, и когти выдернула из стены. Старается. Чем я виноват, в самом деле?
— Бред какой-то, — ворчит она, — дай посмотрю.
— На, смотри.
Эй разгребает банки и забирается ко мне на колени. Наконец-то! Я опускаю голову на её плечо, она пробегает длинными ледяными пальцами по моей шее и наклоняется к давнему укусу. Но клыки не выпускает, просто зализывает ранки и отодвигается. Бедняжку так колотит, что смотреть больно. Я дотрагиваюсь до её волос, Эй усмехается, и кровь поблескивает у неё на губах.
— А говоришь, что не изменял.
Я отвечаю ей в тон:
— Убегай чаще.
Продолжать не хочется, но я продолжаю:
— Это было одно мгновение. Жуткая случайность. Ты поэтому сердишься? И правильно. А прогоняешь почему?
Эйка честно задумывается, а потом качает головой.
— Нет, — решает она, — я не сержусь. Это вообще не играет роли. И всё же, держись от меня подальше. А укус со временем заживёт.
Я больше не могу говорить. Я смеюсь, уткнувшись в её плечо. Непросто с ней, врать не стану.
— Дальше будет хуже, — предупреждает Эй.
— Утром ты не так рассуждала.
— Утром я хотела, чтобы ты согрелся и успокоился, — выдаёт она без тени смущения, — но и съесть тебя тоже хотела. Так что ты не сильно мне верь.
Так. Согрелся, успокоился. Можно и умереть, видимо.
— Согласен, — обещаю я, поглаживая ракушки на её шее, — ну а дальше?
— Без «дальше». Ты не можешь остаться.
— Я тебе не верю.
Щиплется Эйка пребольно, непременно останется синяк. Но когда я перехватываю её запястье, она не пробует вырваться. Только предупреждает, внимательно глядя в мои глаза:
— Себе верь ещё меньше. Руку отдашь?
Я отпускаю её, и Эйка мимолётно прикасается губами к тому месту, где только что были мои пальцы. Странный жест.
— Это ловушка, — предупреждает она хриплым шёпотом, — всегда ловушка. Я раз сдержусь, два сдержусь, а в третий раз не успею. Ты мне нравишься… Ну, нравишься! Это плохо. Я тебя помучаю и всё равно съем. Никогда не отпускаю добычу.
— Сейчас-то почему отпускаешь? — улыбаюсь я.
Эй коротко поводит плечом под разорванным рукавом платья:
— Просто так. Жалко.
— Вот поэтому не уйду. Сожрать каждый может, а пожалеть некому.
Она бросает сумрачный взор сквозь завесу чёрных волос. Как вечерний луч сквозь портьеры.
— Однако же, пробрало тебя! Я и укусила-то еле-еле.
Небо темнеет, я молчу, Эйка нервно постукивает когтями по резному щитку нашей кровати… Ведь нашей же? Наконец, она приходит к самоотверженному решению:
— Ладно, давай попробую ещё тебя пожалеть. А потом сразу поохочусь. Только ты уходи, пока меня не будет!
Она всё это произносит, стягивая платье и распуская косы. И как мне быть, спрашивается?
Она чудо, как хороша. Я зажмуриваюсь, но во рту всё равно пересыхает, а низ живота заполняет тяжёлым жаром. Я упрямо не открываю глаза, но только острее ощущаю дурманящий запах её волос и лёгкие прикосновения коготков. Издевается. Впрочем,
