холодно. Я плакала и звала маму. Он достал какой-то сверток, развернул и протянул мне. До этого я никогда не видела шоколад и даже не знала о его существовании. Я смотрела на этот коричневый кусок и не понимала, что немец от меня хочет. Тогда фашист поломал плитку и, взяв дольку, положил себе в рот. Он стал демонстративно причмокивать, показывая, как вкусно. Я тоже взяла кусок. Сначала мне показалось, что он горький. Выплюнуть было страшно, а проглотить – противно. Морщась, я держала его во рту. У нас дома не было ничего съестного, и мне очень хотелось есть. Возможно поэтому, привкус горечи пропал, я проглотила шоколадку и попросила еще. Немец отдал мне весь сверток и ушел. Я не знала, что делать. Сквозь деревья виднелось зарево, обрамленное клубами черного дыма – это горела наша деревня. А я стояла, спокойно и безразлично, отламывая по кусочку, ела шоколад. Он был как волшебный – успокаивал, дарил уверенность и надежду. Чем больше я ела, тем мне становилось легче. Сначала я надеялась, что мама пойдет меня искать. Я вроде и понимала, что фашисты убили ее, но шоколадка словно заколдовала меня. Мне чудилось вот-вот раздастся ее голос, и появится замотанная платком фигура. Взрывы снарядов раздавались все ближе и ближе. Земля дрожала у меня под ногами. Только когда шоколадка закончилась, мне снова стало страшно. Я внимательно осмотрела бумажку, в которую она была завернута, в надежде найти еще крошечку, но нашла только фото: красивая, как настоящая открытка, фотография троих детей. Я раньше не видела таких красивых карточек и, решив, что ее можно обменять на еду, спрятала за подкладку пальто.
Место, где была наша деревня, превращалось в месиво: осколки снарядов пролетали совсем рядом. Оставаться было опасно. Мне никогда не приходилось одной ходить через лес, но выбора не было, и я пошагала в соседнее село».
Марина любила рассматривать это фото. Трое счастливых ребятишек: две девочки лет восьми-девяти и мальчик постарше смотрели счастливыми глазами. Кто эти дети, кто этот немец, оставалось для нее загадкой. Мама не хотела даже слушать о том, что нужно найти этих людей. Запуганная сталинским режимом, она и Марине строго-настрого запретила кому-либо рассказывать эту историю или показывать фотографию.
Марина ослушалась. Сначала выучила немецкий, затем занялась розыском людей с фотографии. Запись на обороте была слишком расплывчатой и малоинформативной, но в словах – "ищите и обрящете" заключен магический смысл. Поиски, затянувшиеся на долгие годы, однажды увенчались успехом.
Маленькая деревушка Кляйнес Дорф находилась всего в 40 километрах от Франкфурта. Марина остановила машину у дома тридцать семь единственной улицы и осмотрелась. Ограждения у дома не было и узкая выложенная плиткой дорожка, виляя между кустов, вела прямо к входу. Дверь долго не открывали, хотя в окнах горел свет, и слышались голоса. Наконец на пороге появилась немолодая женщина и, вежливо улыбаясь, поинтересовалась целью визита. Марина спросила Франка Хуберта. Женщина замялась, а из глубины дома послышалась старческая ругань, прерываемая сухим заливистым кашлем.
– Гони их прочь!– громко сипел неприятный мужской голос.
Женщина поинтересовалась, что собственно Марине нужно от Франка и пока Марина объясняла и доставала из сумочки фото, на пороге появился старик, опирающийся на ходунки.
– Пошла отсюда, – грубо закричал он и закашлялся.
Марина растерялась и, молча, протянула ему фотографию.
– Что это такое? – возмущено спросил старик, кивая в сторону фото.
–Помните, вы спасли жизнь девочке под Ленинградом?
Старик на мгновенье замер и посмотрел на Марину холодным взглядом бесцветных глаз.
– Не врите, я никого не спасал, – просвистел он, облокотился на ходунки и, взяв в руку фотографию, сощурил глаза.
– Хелен, очки принеси, – прикрикнул он на женщину, и та мигом скрылась в глубине дома.
Старик снова раскашлялся и пристально уставился на Марину.
– Кто тебя сюда прислал? – спросил он.
– Никто, – ответила Марина, напрягая весь свой немецкий, чтобы объяснить вкратце причину визита.
Старик ее не дослушал – приступ кашля согнал его с крыльца.
– Пойдем, – сказал Франк и медленно поковылял в дом. Марина хотела ему помочь, он старик только грубо оттолкнул ее, буркнув, что не нуждается в помощи.
Они вошли в гостиную, и Франк осел в кресло перед телевизором. Би-би-си, рассказывала занимательные истории из жизни бабочек, и разноцветные представительницы отряда чешуйчетокрылых грациозно порхали по огромному экрану.
Хелен дала старику очки, и он долго всматривался в фотографию.
Передача Би-би-си закончилась и телевизор, навязчиво повторив рекламу, приступил к обзору новостей. Франк поднял глаза на экран, и трясущаяся рука зашарила в поисках пульта.
– Хелен, как ты можешь слушать этих лгунов, – закричал он, – выключи немедленно! У них опять во всем виноваты русские! Неужели ты хочешь, чтобы твоих детей отправили на войну? – возмущался он, густо разбавляя свою речь грубыми ругательствами.
Хелен нажала на кнопку, и комната погрузилась в тишину.
–Она жива? – спросил Франк, снова беря в руки фото.
– Кто? – удивленно спросила Марина.
– Девочка, о которой вы мне рассказывали, кто еще? – возмущенно просипел Франк.
– Да она выжила, я ее дочь.
– Хорошо, – сказал Франк. – Зачем она сохранила это фото?
– Вы спасли ей жизнь, – сказала Марина.
Старик весь затрясся.
– Я бросил ее одну в лесу зимой в двадцатиградусный мороз, и это сейчас называется спасти жизнь?
– Но вы могли бы ее убить, – с недоумением добавила Марина.
– Может мне теперь дать медаль за то, что я ее не убил?
Старик покраснел, жилки на висках лихорадочно забились, и пот выступил на морщинистом лбу.
– Папа, выпей лекарство, – взмолилась Хелен, протягивая Франку пузырек с пилюлями.
–Не нужно мне никаких таблеток, – закричал старик, – я здоров. Вся эта фармакология – выдумка докторов, чтобы денег с меня побольше содрать.
Он еще глубже провалился в кресло и закрыл глаза. Лицо его побелело и ничего, кроме громкого свистящего дыхания, не выдавало в нем признаков жизни.
– Чаю хотите? – спросила Хелен почти шепотом у Марины, ставя перед ней чашку и наливая в нее кипяток. Франк приоткрыл глаза и тихо произнес:
– Это фото сделал мой отец в тот день, когда меня призвали в Армию. Это мои сестры: Элиза, – сказал он, указывая на девочку поменьше, – а это Линда, ей было тогда десять. Они погибли в сорок пятом от бомбежки. Англичане прицельно бомбили жилые районы. Он тяжело вздохнул и задумался.
– Это я, – сказал он, ткнув пальцем в худощавого парнишку, стоящего между девочками. – Я был мальчишка. Дурачье. Нам замусорили головы всяческой ерундой, мы поверили и поспешили отдать свои жизни за Фюрера, – он отложил фотографию и поворочался в кресле.
– Меня
