— А как их можно все выучить? С вами что, родители разговаривали на всех этих языках?
Ника знала, что в дворянских семьях детей обучали одновременно нескольким языкам. А учителя и гувернеры, как правило, были иностранцами — французами, немцами, реже — итальянцами. Итальянцев русская аристократия охотнее приглашала строить дома, особняки и дворцы: архитекторами они были блестящими.
— Нет, девочка, в моем детстве уже не было ни бонн, ни гувернеров. По нему, по всей прошлой жизни прокатилась кровавая колесница революции, раздавив и раскурочив все — и родовые гнезда, и дворцы, о которых ты спрашиваешь, и монастыри, и церкви.
Отец Юрия Александровича — офицер армии Врангеля — чудом выплыл в Крыму из покрасневшего от крови Черного моря. Шестьдесят тысяч русских офицеров и солдат загубили там: расстреляли, затопили в баржах, отправили на дно с камнями, привязанными к ногам. Когда ему приходилось рассказывать о своем невероятном спасении, все вокруг недоверчиво крестились — так не бывает! Только божья воля могла сотворить такое чудо.
Руководили массовыми убийствами ко-миссарша Розалия Залкинд по прозвищу Демон, прятавшаяся за псевдоним Землячка, и настоящий упырь и садист — венгерский большевик Бела Кун, который в восемнадцатом году приехал в Россию из Венгрии. А ведь московские — да и не только московские — улицы до сих пор носят их имена! Землячка похоронена в центре столицы, на Красной площади, и никому нет до этого дела.
— Моему отцу, когда его вели на смерть, было, как тебе сейчас, девятнадцать. И маме тоже, — рассказывал учитель. — Они успели прожить вместе всего семь месяцев — и тут случилась революция. Он, выполняя присягу, пошел в армию, в Добровольческий корпус. Стрелять тогда еще толком не умел — страшно ему было людей убивать. Когда их окружили и взяли в плен, отец не выдержал — заступился за старшего офицера, штабс-капитана, над которым издевалась озверевшая голытьба. Тот лежал на земле связанный, а победители, матерясь, пинали его грязными сапогами куда попало — в живот, в лицо… Отец не стерпел — схватил валявшийся на земле конфискованный у офицера браунинг и почти в упор расстрелял пятерых мучителей. Когда на грохот выстрелов прибежала подмога, он уже готов был принять немедленную смерть. Но его не растерзали на месте, а бросили в темный подвал. Наутро, толкая в спину оружейными прикладами, вывели на набережную. Там уже стояли со связанными руками офицеры, солдаты, матросы, казаки. Отец был последним, вошедшим на баржу, отплывавшую на тот свет. Ему повезло: камень к ногам привязали небрежно, при ударе о воду веревка соскользнула, и он ощутил, что может спастись — надо было лишь под водой развязать ноги. Воздуха, слава Господу, хватило. Он вынырнул, набрал воздуха полные легкие, под водой отплыл от баржи как можно дальше и через час, вконец обессиленный, выбрался на берег. Полуголый, босой, окровавленный, но уцелевший, он начал пробираться к жилью. Бог в этот день был милостив к нему. В первом же доме, куда он постучал, его встретили как родного. Хозяин, семидесятилетний рыбак, дал ему хлеба на дорогу, новую одежду, документы убитого красными сына и сказал:
«Нелюди это, бесы! Зверствуют они здесь. Рыскают без сна и отдыха, все новую кровь ищут, все не напьются. Беги отсюда! Храни тебя Господь!»
Бог сохранил. Отец сумел вернуться в Петроград. Там разыскал беременную жену, и они вдвоем сумели добраться до Сестрорецка, где тогда еще не было красных. Оттуда монахи взяли их в обоз и каким-то чудом посадили в поезд, который направлялся в Китай. Через несколько недель отец с матерью прибыли в Харбин, а еще через месяц появился на свет и я. Наша жизнь там была очень трудной…
Юрий Александрович, который впервые так сильно разоткровенничался, внезапно замолк и задумчиво посмотрел куда-то сквозь ученицу.
— Расскажите дальше! — попросила Ника. — Такого ведь ни в какой книжке не прочитаешь! Мы считали, что белые были врагами государства — жестокие, злые, убивающие женщин, детей, младенцев, стариков, только бы удержать свои деньги и собственность.
— Ровно наоборот, детка, — печально сказал Юрий Александрович. — И вот ведь какое дело. Казалось бы, проделав такой тяжкий путь к спасению, мои молодые родители должны были закалиться навсегда страшным испытанием, но их ждала другая жестокая проверка на прочность — унижение достоинства. И это испытание отцу оказалось не по плечу. Харбин того времени был заполнен беженцами из России. Возникали целые русские кварталы, все искали жилье, работу, средства на лечение, на пропитание, на обучение детей. Ведь многие уехали, как мои родители, с пустыми руками: все их богатство, всю собственность разворовали революционеры. Все, что осталось у моих родителей, — крестильные крестики, да еще у мамы — колечки и сережки. Вот и вся память о прошлой жизни. Одежда, в которой они бежали, была легкой, да и истрепалась она в пути, а уже стояла осень. Нужны были пальто, одеяла, подушки, надо было зарабатывать деньги. Китайцы брали русских на самые грязные, самые тяжелые работы. Отцу пришлось побывать и грузчиком, и водителем, и вышибалой в ресторанах. Чтобы заработать на жилье и пропитание, он соглашался на все условия. Но состояние нищенства угнетало. Угнетало, что им, дворянином, сыном офицера, помыкают безграмотные ничтожества. Он видел, как подонки без чести и совести легко встраиваются в чужую среду: наживаются на растерявшихся приезжих, впавших в нужду, перекупают за бесценок фамильные драгоценности, картины, серебро, меха, а потом перепродают, получая огромные барыши. Отец начал пить. Мне было уже шесть лет, я многое понимал. Я видел, как моя мать переживает, что отца постоянно выгоняют: на какое бы место он ни пришел, всякий раз возникал скандал, и ему вновь приходилось искать работу. Он пил все сильнее и сильнее, а когда был пьян, то уже не помнил себя. Начал распускать руки. В один из таких пьяных вечеров, впав в неистовство, он избил нас с мамой до полусмерти. Доктор сказал, что мы не выживем, и отец оставил нас, ушел. С тех пор я о нем не слышал. Выжил ли он или погиб в пьяной драке, а может, его арестовали и он умер в тюрьме… Не знаю. Семей с похожей судьбой было огромное множество. А мы с мамой выжили, я окреп, выздоровел. Мне повезло — я не остался инвалидом.
Юрий Александрович помолчал немного, погрузившись мыслями в прошлое.
— Мама поначалу стирала белье в китайских семьях с достатком, а потом нашла место в пекарне, — снова заговорил он. — Это обеспечивало постоянный заработок, а когда денег не хватало, мы спасались мукой и лепешками. Но когда мне пришла пора отправляться в школу, поднакопить денег на обучение маме не удалось. И тут вдруг она узнала, что в католическом костеле, который был недалеко от православной церкви, ищут в хор мальчика лет семи. А у меня был хороший голос, петь я любил. Мама наспех собрала меня, и мы отправились в костел. Навстречу нам вышел человек в сутане с беленьким воротничком — это был регент. Он обратился ко мне на непонятном языке, но я понял, что он хочет, чтобы я запел. Он сел за клавир и начал наигрывать мелодию. Я узнал: это была «Аве Мария». В церкви мы были одни, и стесняться было некого. Я видел глаза мамы, которая смотрела на меня не мигая, и в них плескалось столько надежды! Я чувствовал, что сейчас я, и только я, могу нас спасти. Вот так, в ту самую минуту, я повзрослел. Я подхватил «Аве Марию» и услышал себя, будто со стороны, — мой голос чисто выводил каждую ноту, и звук поднимался к куполу, к Богу. Я сдавал Ему свой экзамен на право жить, к Нему была обращена моя молитва. Регент доиграл и, ласково улыбаясь мне, три раза хлопнул в ладоши. Хлопок звонким эхом рассыпался по церковному залу. Он достал из кармана сутаны записную книжку, что-то написал, протянул маме и показал на дверь в глубине. Мама, крепко зажав бумажку в руке, скрылась за дверью. Когда она вернулась, на глазах ее были слезы, но это были слезы радости. Она разжала кулак, и в центре ладони я увидел две монеты. Для нас это были огромные деньги.
