Мне не хватает моей бабули. Она больше не обращает на меня внимания. Не видит меня, не слышит, занята только собой, тотально. Обдумывает, что бы поесть, кому бы позвонить, кому бы выразить соболезнование и действительно ли врачиха выдала ей все положенные лекарства или на упаковку меньше. Излишки лекарств она носит в аптеку на другом конце города и там обменивает лекарства, которые она получила бесплатно по рецепту, на лекарства, которые не может получить по рецепту. А потом дома подсчитывает, сколько на ней заработал аптекарь.
Могу ли я поговорить с мамой? Что бы такое я могла ей сказать, чтобы она не взбесилась?
«Я так и знала, — скажет она, — так и знала, только этого мне еще не хватало. Пашу, как скотина, в свои пятьдесят лет работаю прислугой, вы бы сдохли здесь с голода, если бы не я, вы все сидите у меня на шее, ни ты, ни твой брат, ни ваш ненормальный отец, никто не хочет сам отвечать за свою жизнь, до каких пор, до каких пор, я спрашиваю, дочь моя, ты будешь рассчитывать не на себя, а на меня?! Тебе двадцать пять, ты уже семь лет учишься в университете, диплом не получишь никогда, работу не найдешь никогда, единственное, на что ты оказалась способна, это забеременеть. Дочь моя, между нами говоря, на это способна любая. Забеременеть не проблема, а вот не забеременеть — для этого ум нужен. Ну-ка, сядь, сядь сюда, сядь за этот проклятый стол! Послушай меня! Ты знаешь, как мы живем, объясни мне, кто будет кормить этого несчастного ребенка? Твой муж? Специалист по гостиничному бизнесу, экономист с высшим образованием, сраный серб, который в Хорватии никогда не найдет приличной работы, по крайней мере в ближайшие сто лет. О’кей, он не найдет работы потому что экономист, а не потому что серб, о’кей, о’кей! Но факт остается фактом, приличной работы он не найдет никогда. — Меня просто трясет, когда я слышу это «факт остается фактом», здесь все постоянно твердят «факт остается фактом, факт остается фактом». — И ты, если все-таки когда-нибудь и получишь диплом, то все равно не найдешь работы. Следовательно, каждую субботу вы все будете здесь, на кухне, ждать, когда в дверях появлюсь я и выдам каждому немного евро. А ребенок, весь в говне, будет хныкать на краю дивана. И я буду привозить памперсы для его красной, воспаленной маленькой попки! Подумай, подумай, тебе ведь не пятьдесят лет, ты могла бы еще лет пятнадцать спокойно прожить без ребенка. В наше время женщины часто рожают первого ребенка в сорок. А те, которые поумнее, не рожают вообще! Используй жизнь для того, чтобы что-то сделать для себя, а не во вред себе. Дети — это мучение, это кандалы на ногах, это зло, стресс, травма. Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри на меня, еб твою мать! Мне пятьдесят, и я до сих пор содержу двоих детей, если бы у меня в груди было молоко, так вы бы и молоко сосали из моих старых болтающихся сисек! Сволочи! Убийцы! И я скажу тебе кое-что еще. В Италии я видела женщин, которые работают прислугой и в семьдесят пять лет. Работают, чтобы прокормить взрослых внуков. Дочь моя, почему ты думаешь, что я до самой своей смерти буду ездить на работу в Триест ради того, чтобы ты могла без стрессов рожать?»
Фак! О’кей!
Такой разговор мне не нужен.
«Дышите, дышите, дышите», — сказала Сопрано врач-психиатр.
О’кей, дышу, дышу, дышу, никакой паники, я не первая и не последняя, я разузнаю, как это сделать, Дамиру я ничего не скажу. Мое пузо — это мое тело и моя проблема. А сколько это может стоить? Ох, мать твою! Ведь я об этом и не подумала! АААААААА… С другой стороны, если говорить правду и только правду, то если бы у меня были деньги, и диплом, и работа, и квартира… О’кей, я скажу, хотя у меня полный нос слез, и рот у меня полон слез, и глаза у меня полны слез, и все мое тело — это одна большая слеза. Бедный мой ребеночек, несчастный мой малыш. Я не должна даже думать о кюретке. Я не убийца. Мне совсем не просто пойти в больницу, влезть на кобылу, расставить ноги и позволить вытащить из меня моего малыша. Мне не раз снилось, что я на пляже держу на руках мокрого мальчишку. Обнимаю его, прижимаю к своему мокрому телу. И вдруг он выскальзывает у меня из рук и разбивается. Когда я вижу этот сон, то просыпаюсь с криком. И меня потом долго трясет. И я с трудом понимаю, что мой мокрый мертвый ребенок — это только сон. А сейчас этот сон превращается в явь. Есть ли у меня выбор? Как я с грудным ребенком на руках закончу университет, как при грудном ребенке найду работу, где мы будем жить, ведь с ребенком никто не хочет пускать в свою квартиру? Мир создан для храбрых, а я трусиха. Я хотела бы родить, трепать своего толстого младенца по попке, покусывать пальчики на его ножках, мазать его спинку маслом, нюхать его волосики… Я убью его, убью его, убью его! Я читала, некоторые женщины делают аборт, а потом умирают от сепсиса.
БЛИЗНЕЦЫ
— Плачешь?
— Плачу.
— И я плачу.
БАБУШКА
У меня нет никакой депрессии! У меня нет никакой депрессии! Сижу на кухне за столом, пью кофе с молоком, в него я добавила кардамом или кардамон, на пакетике написано и то и другое. Это специя, индийская. Магда привезла из Польши. Я теперь без него кофе не пью. Петар Крешимир в раковине пьет грязную воду. Я видела Йошко. Он спит. Одетый. Небритый. Рот полуоткрыт. Может быть, нужно платком подвязать ему челюсть, чтобы закрыть рот, или оставить открытым, потому что он дышит? Длинное костлявое тело. Труп? Живой мужчина? Я рада, что его руки не будут меня обнимать, что я никогда больше не почувствую его твердый живот рядом со своим мягким. Красивый самец. И такой деревянный. Темные волосы, густые, полуоткрытый рот, мертвый взгляд, волосы на груди, расстегнутый пояс, между ног ровно, длинные ноги, босые ступни. Постриг ногти?! С чего бы это? Петар Крешимир лежит на животе моей дочери. Лижет яйца. Почему эти самцы так любят дрочить? Красный синтетический плед, мы его получили в подарок от «ВИПа»[13], весь в его шерсти. Хватаю Петара Крешимира за шкирку и переношу с живота заснувшей дочки на красный плед. Сколько лет жизни у меня еще осталось? Двадцать? Каких двадцать? Здоровых? Больных? Моя жизнь иногда бывает просто прекрасной. Мое счастье упаковано в небольшое, толстое, белое, мягкое, полуслепое сорокапятилетнее тело. Поэтому меня охватил ужас, когда однажды кругленький толстячок оставил меня в одиночестве в номере венского отеля. Бросил? Или его сердце разбил ледяной холод, завладевший рождественской Веной? Его сбила карета? И копыта толстых черных коней превратили его голову в кашу? Я выдержала пятнадцать минут, потом позвонила ему. Он не ответил. Мобильник лежит в ледяной воде рядом с окровавленной головой мертвого Антонио, разбитые очки… Я поджала пальцы на ногах, уставилась на венские крыши, в пересохшем рту ужас. Я знаю немецкий, но все же как мне объяснить полицейским, кто такой Антонио, кто ему я, а они придут ко мне, в отеле мы зарегистрировались, все сейчас компьютеризировано, войдут в наш номер… Нужно выключить мобильный, нет, зачем выключать мобильный, я проглотила два пракситена, я должна держать себя в руках, вы, фрау, никто и ничто, скажите, кого нам следует проинформировать…
