с ним, когда он талантливо руководил Большим театром в Нанте. Артман предложил ему две оперы: «Короля города Ис» Эдуара Лало и моего невостребованного «Вертера». Я же был так обескуражен, что предпочел дождаться лучших времен для выхода своего творения в свет. О его рождении и предназначении я рассказал вам раньше.
Однажды меня очень любезно пригласили на ужин в одну американскую семью. Когда я отклонил его, ссылаясь, как обычно, на нехватку времени, ибо я мало был склонен к подобного рода развлечениям, его повторили так деликатно, что я более не настаивал на своем отказе. Мне показалось, что мой удрученный дух найдет здесь лекарство от отчаяния. Но знает ли его кто-нибудь?
За столом меня посадили рядом с одной дамой, весьма талантливым композитором. С другой стороны от моей соседки сидел французский дипломат, проявлявший дружелюбия более, чем следовало, с моей точки зрения. “Est mous in rebus”[23], и наш дипломат мог вспомнить, впридачу к этой древней сентенции, совет мастера его дела знаменитого Талейрана: «Без лишнего усердия!»
Я не помышлял рассказывать о разговорах, коими обменивалось это милейшее общество, как не думал бы повествовать, из чего состояла трапеза. Все, что я могу вспомнить, что они напоминали салат, неизменно один и тот же, состоящий из приводящей в замешательство мешанины языков: английского классического и американского, немецкого, французского… Ну почему во Франции не принято знать другие языки? В результате мне пришлось заняться своими французскими соседями. Этому обстоятельству я оказался обязан тем, что услышал сию изысканную беседу между дамой-композитором и господином дипломатом:
Дипломат: Итак, вы неизменно посвящаете себя музам, как новый Орфей?
Дама: Что же лучше музыки может утешить страдающую душу?
Дипломат (вкрадчиво): Не думаете ли вы, что любовь гораздо лучше звуков способна облегчить сердечные горести?
Дама: Вчера я совершенно утешилась, когда написала музыку к «Разбитой вазе».
Дипломат (поэтично): Вероятно, ноктюрн…
Послышались приглушенные смешки и разговор сменил русло. Ужин подошел к концу, и все направились в салон, дабы немного помузицировать. Я уже хотел ловко скрыться, когда вошли две дамы в черном, одна молодая, другая постарше. Хозяин дома поспешил их приветствовать и тут же представил меня. Та из женщин, что была помоложе, отличалась невероятной привлекательностью. Вторая, ее мать, — Гораций, «Сатиры», II, 1 тоже была красива той американской красотой, какую часто посылает нам республика под звездным флагом.
«Дорогой маэстро, — произнесла молодая женщина с легким акцентом, — меня просили прийти в этот дружеский дом, чтобы я имела честь вас увидеть, а вы — послушать мой голос. Я американка, дочь верховного судьи, отца потеряла. Он оставил мне, сестрам и матушке приличное состояние, но я хотела бы поступить в театр (она выразилась именно так). Если у меня получится, и кто-то станет осуждать меня за это, я отвечу, что успех все извиняет».
Без лишних предисловий, я внял ее просьбе и немедленно сел к фортепиано. «Простите, что не исполняю вашу музыку, — добавила она. — В вашем присутствии это было бы дерзостью, и я не осмелилась». Едва она произнесла эти несколько слов, как ее голос неожиданно взмыл, околдовывая и покоряя арией Царицы ночи из «Волшебной флейты». Какой чудесный голос! Она преодолевала три октавы, от соль первой октавы до соль третьей, как полным голосом, так и пианиссимо. Я был восхищен, поражен, покорен! Когда появляются такие голоса, большое счастье для любого театра их заполучить. Они принадлежат целому миру. Должен сказать, что наряду с редкими голосовыми данными, я разглядел в будущей артистке ум, внутренний огонь, индивидуальность, ярко светившуюся в чарующем взгляде. А эти качества в театре первостепенны.
На следующее утро я побежал к своему издателю, чтобы излить ему восторги по поводу состоявшегося накануне прослушивания. Артман выглядел озабоченным: «Вы говорите об одной артистке… А у меня есть для вас кое-что другое: не хотите ли написать музыку к пьесе, которую мне только что принесли?» И добавил: «Это важно. Музыка нужна к тому времени, когда откроется Всемирная выставка, а она состоится через два года, в мае 1889». Я взял рукопись и, едва пробежав глазами пару сцен, воскликнул порывисто и убежденно: «У меня есть певица на эту роль! Есть! Я слышал ее вчера! Это мадемуазель Сибилла Сандерсон! Она споет Эсклармонду, героиню новой оперы, что вы мне дали!» Это была идеальная исполнительница романтической поэмы в пяти действиях Альфреда Бло и Луи де Грамона.
Новый директор Опера-Комик, который всегда проявлял по отношению ко мне предупредительность и доброту, немедленно нанял Сибиллу Сандерсон, подписав ангажемент за назначенную нами цену. То, что в мое распоряжение отдали команды декораторов и костюмеров, позволило мне и здесь руководить, воплощая собственные представления. И если я был полностью удовлетворен таким положением дел, то и господин Параве, со своей стороны, мог только поздравлять себя с финансовыми результатами постановки «Эсклармонды». Справедливо будет добавить, что представления проходили на фоне блестящей Всемирной выставки 1889 года, первое из них состоялось 14 мая названного года. Рядом с Сибиллой Сандерсон на афише красовались такие имена, как Буве, Такен и Жибер.
Постановка выдержала в Париже уже сто одно представление, когда я узнал, что еще некоторое время назад Королевский театр де ла Моине в Брюсселе подписал ангажемент с Сибиллой Сандерсон на роль Эсклармонды. Из-за этого она оставила сцену Опера-Комик, где блистала уже много месяцев. Однако если Париж лишился артистки, которой рукоплескала в дни Всемирной выставки публика столь же разнородная, сколь многочисленная, если эта звезда, ярко взошедшая на нашем театральном горизонте, собралась очаровывать иных слушателей, то успех «Эсклармонды» эхом разнесся по провинциям с голосами известных артистов: мадам Брежан-Сильвер пела в Бордо, мадам Нуовина — в Брюсселе, мадам Верхайден и мадемуазель Вийом — в Лионе.
И, несмотря ни на что, «Эсклармонда» осталась живым напоминанием о прекрасной певице, выбранной мной для создания ее образа в Париже. Именно эта роль навеки обессмертила ее имя.
Сибилла Сандерсон! С горьким чувством я вспоминаю об артистке, скошенной безжалостной смертью в расцвете красоты, в апогее своего таланта. Идеальная Манон в Опера-Комик, незабываемая Таис в Опере — эти роли были так согласны с темпераментом, с возвышенностью души этой женщины, одной из самых одаренных натур, какие я знал. Тайное призвание подтолкнуло ее на театральную сцену, чтобы стать пламенной исполнительницей множества моих произведений. И для нас ведь нет большей радости, чем писать свои сочинения, роли для артистов — воплощений нашей мечты! Признательность побудила меня, рассказывая об «Эсклармонде», посвятить ей эти несколько строк. Множество людей, прибывавших из разных частей
