вброд, на таких буйных реках — это всегда рулетка. Одно неверное движение или неожиданная неровность дна — и похоронка уже заочно подписана. Будто прочитав мысли всадника, Бурун фыркает и ретиво бьёт хвостом, храбрясь. Кáта нервно сглатывает и вжимает пятки в бока скакуна. — А теперь давай нагоним капитана Дункана…
После переправы галоп кажется спасением. Брюки неприятно липнут к коже, как и остальная одежда, на которую попали брызги. Кáта старается сосредоточиться на следовании в построении отряда и анализе местности, чтобы не думать о пробирающем холоде. Напрягая ноги и изредка приподнимаясь в седле, Бишоп сдерживает зябкую дрожь, разогреваясь простыми физическими упражнениями. Плащ хлёстко развивается на ветру практически всю дорогу, но час спустя полевой пейзаж сменяется лесным, и резкие порывы сглаживаются.
Отряд выходит на отмеченную свежими флажками дорогу и выезжает к поляне, на которой наскоро разбито несколько палаток группы, подчинённой Эрвину Смиту. Дункан в кратких выражениях приказывает следовать на северный край и привязывать лошадей. Кáта отпускает поводья и машинально тянется к наплечной сумке; достаёт блокнот с записями о местности квадрата, что их отряд объезжал добрые шесть часов. Текущая экспедиция была заявлена Шадисом попыткой составить новые карты неисследованных местностей: землю поделили на условные участки, раздали их командирам групп, а те, в свою очередь, поделили их между отрядами.
Бурун идёт следом за общим потоком, обходит поляну по краю, подбираясь к коню Арчибальда. Но вдруг Катрина, листающая блокнот, рассеянно улавливает обрывок беседы двух рядовых из отряда Смита:
— Да, говорят, в тех квадрантах всё было совсем плохо. Шадис как обычно не дал указа на разведку, только картирование. А там с десяток титанов: немудрено, что Мика потрепало, а тот отряд весь полёг…
— Не весь, — возражает хриплый голос. — Опять он выкарабкался в одиночку. Хоть и измотанный изрядно, честное слово… Слышал, что дело плохо: доктора же с центральными остались. Того и гляди помрёт дорóгой — как командор такое горожанам объявит? Леви же считают сильнейшим…
Слова превращаются в острые стрелы, пронзающие всё её существо. Кáта вздрагивает, будто снова проваливаясь в бурлящую реку с головой. Она оглядывается, желая убедиться, что рядом нет болтающих разведчиков и всё услышанное — просто игра ветра и шёпот листвы. Но глаза быстро выискивают говорящих, и за грудиной разливается всепоглощающая пустота, пульсирующая страхом. Тело Каты реагирует быстрее мыслей: Бишоп спрыгивает на землю и, вручив следовавшему перед ней Арчибальду поводья Буруна, опрометью летит к постовым солдатам.
— Что вы сказали? — запальчиво спрашивает, задыхаясь. — Что произошло со специальным отрядом?
Разведчики, доселе расслабленные, испуганно вытягиваются перед офицером. Корпулентный солдат в капюшоне, заходившийся соловьём обо всех новостях, нервно оправляет нагрудный ремень УПМ.
— Так это… командир объявлял недавно… — Катрина хмурится, пытаясь сфокусировать взгляд. Сердце набатом стучит в ушах. Она отчаянно сдерживается, чтобы не сорваться, начав требовать сиюминутного и чёткого ответа. По спине ползут непрошенные зябкие мурашки. Собеседник тем временем мнётся: — Вы что ж, не слышали? На местности было много титанов, весь отряд и полёг, кроме Леви…
“Кроме Леви…”
— Где он? — срывается с губ. Кáта тревожно сглатывает, давясь этим вопросом. Это самообман, однако ей так хочется услышать, будто раненых уже отправили с конвоем к центральному штабу, что расположился в заброшенном фермерском доме в середине пути до Стены; что они уже одной ногой в операционной, почти что в руках врачей, и бояться нечего. — Где капитан Леви?
Сослуживец указывает в сторону, Бишоп нехотя следует взглядом в этом направлении и где-то в горле застревает горестный стон.
— В повозке вместе с ранеными из отряда Закариаса…
Катрина срывается с места раньше, чем рядовой успевает договорить. Она уже увидела Мика, увидела запряжённый фургон и, что самое главное — Эрвина, раздающего распоряжения. Ветер срывает с неё капюшон и дождь хлёсткой россыпью касается лица. Кáта старательно утирается рукавом рубахи, надеясь, что влага, оставшаяся на ткани — это вода, а не непрошенные слёзы. Вклинившись перед Смитом, заглядывает за занавесь повозки.
— Осторожнее… — Эрвин чуть оттягивает её назад за локоть, но Катрина упрямо хватается за деревянный бортик, не поддаваясь.
— Леви? — грудной голос беспомощно ломается, не слыша ответа. Она заполошно оглядывается на Смита, и в зелёных глазах блестит растерянная опустошённость: — Эрвин, он?..
Командир устало кивает Мику, отпуская:
— Заканчивай приготовления с набором, и выдвигайтесь. — Смит, всё также придерживая лейтенанта за руку, подходит ближе, уже не оттаскивая её от повозки. — Он ранен. И довольно серьёзно…
Она застывает: слышит слова, но не осознаёт их смысл, и потому мужчина отдёргивает полог, впуская внутрь фургона блёклую полоску света. Кáта моргает, стараясь разглядеть в сумраке хоть что-то. Удаётся не сразу, но увидев, Бишоп вздрагивает и всем корпусом ложиться на бортик кузова, стараясь не упасть: ноги разом наполняются предательской слабостью. Она инстинктивно вытягивает руку. Хоть Леви и далеко в нутре повозки, попытаться коснуться родного человека пусть даже кончиками пальцев ей кажется чем-то необходимым.
Однако Эрвин резко отдёргивает её, будто котёнка за шкирку, сурово припечатывая реальным положением дел:
— Ему не ласки твои требуются, а дельный хирург…
Глаза невольно слезятся — Катрина чувствует, что это уже точно не вина дождя и смотрит, давя подкатывающие к горлу всхлипы. Леви без сознания или на той грани полуобморочного состояния, когда боль перерастает всякую меру: веки прикрыты, меж бровей — напряжённая складка. Аккерман лежит на правом боку, подтянув колени к груди, и старательно прижимает левую руку к рёбрам. В этом месте виднеется ощутимый порез на рубахе, а ткань пропитана вишнёвой кровью. Грудная клетка приподнимается урывками — Леви втягивает воздух через рот, будто не может надышаться. От зажатой раны с каждым вдохом слышится пенистый шум пузырения, и Кáте чудится, что от этого пятно на рубахе неумолимо растёт.
Его иссиня-чёрные волосы растрёпаны, не в пример столь привычному прямому пробору. Даже рабочие брюки и сапоги измараны грязью, а от зелёного плаща едва ли осталось что-то кроме клочков. Катрина сдавленно сглатывает: Леви бледен, слишком бледен; сухие губы отдают синевой, а тени резко очерчивают скулы и глаза, придавая лицу ещё более болезненно-страдальческий вид. Шрам у виска не добавляет радостных красок: подкравливает, смазано перекрывая бровь.
На мгновение всё происходящее кажется Бишоп сном: этого попросту не может быть, чтобы Леви — её Леви — был ранен, чтобы лежал снулым клубком и сбито хватался за жизнь. Но вдруг его ресницы дрожат, и Аккерман приоткрывает глаза, выныривая из омута боли и спутанности. Леви различает из общего шума родной голос, но даже он неспособен пересилить пульсирующую боль, что расплескалась
