кинжалом и финским ножом. Однажды, не утерпев, он решительно потребовал от секретаря прокуратуры выдать ему автомат: «Я хотя на подозрении, но все же нахожусь на фронте, и мало ли что может произойти!» Ему отказали. Большей обиды нанести Гиви было нельзя.
С этого дня он перестал проситься на передовую.
Тусклый полдень. Низкое мутное небо. Нудный, упорный дождь. По зеркальному стеклу окна, за которым я стою, стучат и, расплываясь, стекают дождевые струи.
Аккуратный городок, оставленный немцами без боя, цел и почти пуст.
В ожидании Гиви Буладзе смотрю на голые, безрадостные тополя, на ровную, будто неживую, зелень декоративной омелы, на рябую лужу в глубине унылого сада. Вспоминаю объяснение с прокурором в день получения телеграммы, подтвердившей побег курсанта из училища. Прокурор считал излишним требовать через прокуратуру гарнизона подробные материалы о Буладзе и приказал взять его под стражу. С настойчивостью, которая могла показаться неуместной в воинском учреждении, я доказывал необходимость получения этих материалов и убеждал не арестовывать Буладзе. Прокурор тогда чуть не заподозрил меня в личной заинтересованности по делу Буладзе.
Да, я заинтересован в этом деле!
Я знал, что Гиви Буладзе не сбежит, и не сомневался, что «трижды проклятые материалы» — их в прокуратуре теперь иначе не называли — «сойдутся» с его показаниями. И вот теперь...
Сегодня утром, передавая мне полученные материалы, прокурор, язвительно прищурив узенькие глазки, подчеркнуто и несколько небрежно заявил:
— Ваш Буладзе действительно не удрал. Тут вы оказались правы. Но зато его объяснения — сплошная фантазия. Он врал, а вы уши развесили. Хватит с ним нянчиться. Заканчивайте дело — и в трибунал!
На шее у прокурора, между двумя подбородками, расплылась обвислая складка.
Что-то тревожное, холодное сжало мне сердце. А ведь в глубине души я считал себя бывалым следователем, верил, что меня нелегко удивить внезапным появлением непредвиденных обстоятельств. И вот я не только удивлен. Во мне оскорблено доверие, которое я питал к этому парню с иконописным лицом. Хорошо еще, что прокурор не произнес на этот раз свое любимое ироническое: «Психолог...» Оно больно ранит, особенно когда им казнят публично. «Когда вы, Хохлов, поймете, наконец, что ваши психологические эксперименты во фронтовых условиях по меньшей мере неуместны. Я тоже за глубинное следствие, но в боевой обстановке — оно роскошь, которую мы не вправе себе позволить. Репрессия должна быть максимально быстрой. Только в этом случае она приносит наивысший общепревентивный эффект. Приберегите ваши психологические этюды и нюансы для послевоенного времени».
Приподняв свое холеное лицо, прокурор снимает очки в толстой оправе и близоруко смотрит куда-то поверх моей головы. Я стою по стойке «смирно» и думаю о том, что вовсе он не за глубинное следствие, этот ученый, любитель красивых фраз с иностранными словечками, просто ему снова влетело от прокурора фронта за большие сроки следствия. Самое действенное наказание (не выношу слова «репрессия») — это прежде всего справедливое наказание...
Резкий стук в дверь прерывает мои размышления. Входит Гиви и сухо докладывает о себе.
Гимнастерка на нем рябая от дождя, начищенные щегольские сапоги оставляют на толстом ковре жирную грязь. Сползающие с них дождевые капли напоминают дробинки.
Я указываю Гиви на глубокое кресло у роскошного с инкрустацией перламутром письменного стола и сам осторожно опускаюсь в кресло напротив.
Глаза Гиви сердито блестят, он говорит твердо, жестко:
— Прошу разрешения остаться стоять, товарищ майор.
— Зря обижаешься, Гиви. Теперь все зависит от тебя. Скажи правду, почему сбежал из училища.
Я, конечно, понимаю, что правда эта такого свойства, что рассказывать о ней далеко не просто. Тем более мне хочется узнать ее от Гиви. Что-то внутри у меня упрямо, наперекор фактам, твердит: «Гиви не способен на обман».
— Я ничего нового не скажу, товарищ майор! — отчеканивает Гиви. — Могу повторить только то, что уже говорил!
Я всматриваюсь в его упрямое, замкнутое лицо: «Не хочет? Или не может?..»
— Но ведь это неправда, Гиви! Ты ни разу не просился на фронт. Ты отлично учился, был одним из лучших курсантов. Училище гордилось тобой. Ты мечтал стать офицером. Там, в училище, крайне удивлены твоим поступком. Вон, в присланных материалах, — я показываю рукой на лежащие на столе бумаги, — обо всем этом сказано. Черным по белому!
Гиви густо краснеет и молча смотрит на свои сапоги. Потом вдруг его словно прорвало:
— Да, я не просился на фронт. Не просился! Знал, что не отпустят. Многие просились — ни одного не отпустили. А потом запретили проситься. Взыскания накладывали...
— Не то говоришь, Гиви, — настаивал я. — Ты обманул командование в дивизии, нас обманул. Зачем? Скажи правду!
Оцепенев, юноша снова смотрит на свои сапоги, будто в них заключается первопричина всех его бед; жесткая, упрямая складка старит рот.
— Ну, что ж, Гиви, — прерываю угрюмое молчание, — жаль, конечно, но придется арестовать тебя и под конвоем отправить в училище. Пусть там судят. — Отсчитываю про себя десять секунд. Потом еще десять. Гиви молчит. — Выкладывай на стол все, что есть в твоих карманах!
Я видел, что в душе Гиви идет трудная борьба, и искал средство помочь одержать в ней верх правдивому, честному. «Пригласить прокурора? Нет, надо без няньки».
В следующее мгновение мертвенно-бледный Гиви, выворачивая на ходу карманы, бросается к столу и лихорадочными движениями опоражнивает их. На столе появляются: перочинный нож, зажигалка, кисет, записная книжка, зеркальце в медной оправе...
Меня обдает жаром. В эту минуту впервые жалею, что забрал из прокуратуры дивизии дело Буладзе. Пусть бы они сами попробовали раскусить этот орешек!
— Положи на стол кинжал!
Мои глаза ощупывают одежду Гиви. От них не укрылась едва заметная выпуклость на гимнастерке. Там внутренний карман для хранения партийного или комсомольского билета. Невольно трогаю свою гимнастерку в том месте, где в таком же карманчике лежит мой партийный билет.
— Гиви, положи на стол то, что у тебя во внутреннем кармане гимнастерки!
Его будто ужалило.
— Вы... вы не смеете! Это личное! Личное! Не имеете права!
В округлившихся глазах его гнев, упрямство, мольба. Кажется, они вот-вот выскочат из орбит.
— Гиви, — кричу я, — выполняй, если не хочешь, чтобы к тебе была применена сила!
С трудом расстегивая трясущимися пальцами ворот гимнастерки, он выхватывает что-то из тесного внутреннего кармана. В руках его оказывается розовый конверт — помятый, заношенный. На ковер, на мои колени падают фотографии девушки в грузинском национальном костюме. Гиви рвет конверт. Вскочив, я
