Многим странно было привыкать к тому, что из-за разоружения, легкомыслия власти, оскудения казны и кто знает из-за чего ещё в стране то и дело рассекречивались то отдельные проекты, то целые предприятия. Дошла очередь и до лаборатории Свешникова. Она ещё продолжала работать, но уже безо всякого смысла: обеспечивала разработки института, которые, потеряв секретность, потеряли и своё военное значение, то есть — значение вообще. Денежный ручей, лившийся в лучшие дни из Министерства обороны, теперь пересох, и закрытие лаборатории было не за горами. Дмитрию Алексеевичу, со всеми его званиями и степенями, за три года до ухода на пенсию грозила безработица.
Подобных перемен у Раисы, при её неважной службе, случиться не могло, и Дмитрий Алексеевич не понял оживления, с каким она выслушала его скупые слова. Он даже отпустил по этому поводу шуточку, но Раиса в ответ заговорила о том, как трудно теперь жить, и о том, что зато многое, очень многое — и благое, и дурное — стало дозволено, и о том (резко, без перехода), что решила наконец получить заграничный паспорт — на всякий случай.
— Какой может быть случай? — вздохнул он, но спохватился: — Правда, сегодня это просто вопрос денег. И что, ты решила куда-нибудь съездить? И я, невыездной, для тебя — тяжёлый якорь?
— Не съездить, — уехать.
— Вот как, — не сразу ответил он. — Это сюрприз. Что ж, я рад за тебя.
Раиса почему-то развеселилась.
— А за себя? Станешь свободным — тогда только и начнётся настоящая жизнь.
— Идёт к тому, что начинать будет уже не по средствам. Закон сохранения материи никто пока не отменил: если приходит одно, то уходит другое. Есть много таких разрозненных пар: свобода и деньги, женщины и здоровье…
— У тебя трудности?
— Не жалуюсь, спасибо. Но вот одно ушло, а другому я пока не рад. Перемены пришлись не в мою пользу. Во-первых, пропала работа, и я мгновенно стал никому не нужен. А во-вторых… Впрочем, извини, слишком много набирается этих «во-вторых», и тут я не всё продумал, новое состояние надо ещё прочувствовать. Я ловлю себя на том, что стал запаздывать с восприятием: что-то сделалось важное, а я, словно оно меня не касается, живу вчерашним днём. Не знаю, в чём дело — то ли темп оказался слишком высок, то ли причины стали несоразмерны следствиям. Подумать только, система, вечная система рухнула из-за того одного, что нам позволили говорить вслух! В сущности, всему виною лишь пресловутая гласность, свобода слова.
— Всего лишь! Ты сам всегда повторял, — напомнила она, — что в начале было Слово…
— Да, в начале было Слово, и Слово было — Бог. Но Бог-то — далёк. И кстати, сегодня для тебя это не отвлечённые рассуждения: ты же вдруг собралась в Землю обетованную. Поистине мир становится с ног на голову… А что твой отец? Он же спал и видел отъезд.
— Папа умер. Вот уже два года.
— Вот оно что… И ты не сказала!
Пробормотав неловкие слова соболезнования, каких обычно стеснялся, боясь, что они прозвучат ненатурально, Свешников, чтобы остановиться не на точке, а хотя бы на запятой, заметил (как раз ненатурально), что тот ведь не стар был, — и снова промахнулся.
— Это не он, это мы не были стары! — воскликнула, не то смеясь, не то плача, Раиса. — Мы же с тобой сегодня без пяти минут пенсионеры! Ты хотя бы представляешь, сколько лет могло быть отцу пенсионерки?
Прибавив к её годам приблизительную двадцатку, Свешников озадаченно хмыкнул.
— Помянем? — предложил он. — Так всегда: начали за здравие, кончили — за упокой.
— Мы и начали — за упокой. Только учти: евреи — не поминают.
Свешников на миг смешался, оттого что собрался было пожелать царствия небесного и полная рюмка была в руке, а теперь если уж не полагалось поминать, то следовало переменить тему всего застольного разговора. Ближайшая нашлась — о детях.
— Как ты одна обходишься с мальчиком?
— Мальчику пора жениться, — сухо ответила она, опять сбив его с мысли.
— Армии, как видно, удалось избежать?
— У Алика белый билет по зрению. Но ты же знаешь, наши законы меняются каждый день. Никто не гарантирует, что его после института не забреют на офицерскую службу. Стопроцентная гарантия — только скрыться за бугор…
— Надо понимать так, что ты исполнилась решимости и пришла поговорить о разводе?
— Это не единственный вариант. А второй… Надо же раз в жизни сделать доброе дело — может, зачтётся где-нибудь. Брызни-ка ещё водки.
— Одно из любимых танго мы называли «Брызни шампанского».
— За отъезд, — она подняла рюмку. — Это как бы папин завет. Он хотел этого, скорее, для меня, нет, для нас с ним, Алик же пришёлся постольку поскольку. Рассказы об армейских кошмарах папа считал дамскими фантазиями.
— За отъезд, — безразлично повторил он, не спеша пить. — Так что же у тебя за вариант?
— Тот же отъезд. Ничего нового: что ни вариант, то отъезд, тут особенно не пофантазируешь. Все дороги ведут в одно и то же место, разница только в компании. Честно говоря, ехать одной мне было бы неуютно.
Свешников не понял, почему — одной, когда её сын — студент, взрослый мужчина: лучшего спутника было не придумать.
— Ты тоже можешь использовать этот шанс, — сказала она, с интересом наблюдая за ним. — Только не смотри так тупо. Идёт к тому, что скоро тебе придётся торговать где-нибудь на уголочке сигаретами. Ты к тому ж одинок. Состаришься — некому будет подать стакан воды. Так что вспомни народную мудрость: жена-еврейка — не роскошь, а средство передвижения.
— Постой, постой, — насторожился Дмитрий Алексеевич. — Что же, ты предлагаешь…
— Вот именно. Небольшой переезд, не более того. Я могу тебя вывезти — понял это? Жить вместе, если уж так этого боишься, никто не заставляет, я тебя просто приглашаю в компаньоны, в попутчики — как хочешь. Главное — приехать на место, а там разберёмся. С моей стороны было бы нечестно не позвать с собой мужа: люди платят огромные деньги за фиктивные браки, а тут такая услуга задаром!
— Но там — жара, вечная война, пустыня, — сказал он первое, что пришло на ум: старые доводы самой Раисы. — У меня в таком климате не работает голова.
— Там — это где? — прищурилась она. — В Израиле мне тоже пришлось бы тяжеловато. Но сейчас евреев принимают, представь, в Европе. В Германии.
— Вот это новость!..
Первой мыслью — сразу, впрочем, отогнанной — было согласиться немедля: он всегда хотел (но «хотел» — слабое слово) увидеть, наконец, как выглядит мир по ту сторону границы.
«Да разве только — увидеть?» — робко, словно шёпотом, словно его мысли могли разгадать, возразил Дмитрий Алексеевич сам себе; в действительности он беспочвенно мечтал не прогуляться по чужим местам, а пожить если уж не в Америке, то — в любой западной стране; беспочвенно — потому, что даже планам поселиться где-нибудь в Прибалтике среди старых камней, и тем не суждено было осуществиться, оттого что там он не нашёл бы работы, какой был научен, а дождавшись пенсии, на оную не прожил бы. Любой переезд был от него так далёк, нереален, что он даже не завидовал знакомым, которые уезжали навсегда в Израиль или в Штаты… Навсегда — значило, что они пропадали для всех в этом мире: переписываться, а тем более — перезваниваться с ними было опасно, и так же опасно было и прощаться с ними на перроне, отчего малолюдные проводы казались сродни похоронам. Дмитрий Алексеевич дважды побывал на таких прощаниях (и, возвращаясь с вокзала домой, всё оглядывался, нет ли слежки), и это будто бы сошло ему, но не исчезло ощущение тревоги, с новой силой вспыхнувшее после слов Раисы.
