«Затянулась бурой тинойГладь старинного пруда.Ах, была, как Буратино,Я когда-то молода».
Зарифмовать Буратино и «бурой тиной» – это поэтическое прозрение!
Юра Энтин написал песню для Андрюши. Это произведение было навеяно любимым певцом Андрея Джо Дассеном. Нам казалось, что настроение песни «Падает снег на пляж» джодассеновское.
Мы были на болгарском пляже в 1970-е и совершенно не походили на оккупантов. Валялись, Андрюша заигрывал с прелестной белобрысой купающейся, общаясь с ней на английском. Она была чешкой. Потом появился Найден, и из нашего разговора вдруг стало понятно, что мы из СССР. Чешка сделалась под загаром совершенно белой и побежала от нас, как от чумы, схватив свои тряпки. А мы остались с вытянутыми мордами. И Найден тогда сказал: «Как же она сразу не раскусила Андрюшу – у него такие оккупационные глаза».
Когда мы блистали на сцене театра, болгары, конечно, подозревали, что мы нищие, но что мы нищие до такой степени, до какой степени мы ими были, они не подозревали. Поэтому номер на курорте они нам сняли за свой счет и отпустили с богом. И там мы решили на те несчастные копейки, которые у нас были, привести себя в форму. Утром мы выходили из номера, подходили к автомату, опускали лев или несколько стотинок, оттуда выпадали белый стаканчик и маленькая пластмассовая ложечка (по тем временам для нас это было космическим чудом) и лился кофе. Потом выплевывался маленький кусочек сахара. Это был завтрак. В последнее утро перед отлетом на родину, когда у нас в кармане осталось несколько стотинок, которых хватало точно на один стаканчик утреннего кофе, мы подошли к автомату. Андрюша дрожащей рукой опустил в щель монетки, в автомате что-то заурчало, выпала ложечка, и полился кофе. Мы стали судорожно хватать руками струю, но ничего не получилось. Потом выплюнулся кусочек сахара. Оказывается, в автомате кончились стаканчики.
После завтрака мы обычно жарились на пляже, потом вяло шли по нему в надежде на каких-нибудь питающихся соотечественников. Но все они были одинаково бедны и голодны. И вот однажды мы добрели до огромного отеля, куда на наших глазах подъехал «икарус», из которого высыпала банда соотечественников. Они все, как по команде, разделись и бросились в море. И только один спокойно пошел под грибок, где за столиком сидел большой рыжий немец – весь в веснушках и такой обгорелый, что не мог прикоснуться телом ни к чему, кроме кружки холодного пива, которую он держал в руке. Наш соотечественник подсел к нему и снял рубашку. Под ней оказалось загорелое методом народного загара тело: пролетариат все лето ходит под палящим солнцем в майке, и, когда майка снимается, образуется белая майка из тела, а вокруг – ровный тропический загар. И получается, вроде и загорелый, и одетый.
Мы приютились под соседним грибом и услышали дружескую беседу. Наш говорил: «Понимаешь, бл…, я механик. Механик я». Рыжий говорил: «О, я-я! Механик». Наш: «Да не ты, бл…, механик, а я механик!» Немец: «Я-я!» Наш: «Что ты заладил: я, я? Это я механик!» Беседа длилась бесконечно. Наш заказывал «Плиску», болгарский коньяк, и поил немца. В середине этой душещипательной беседы я послал Андрюшу шляться вокруг механика, чтобы тот его узнал. Но спьяну он его не узнавал. Тогда Андрюша стал помогать с переводом, и тот его наконец узнал. Мы подсели к механику. Потом вылезли из моря остальные механики. И был шабаш. А рыжего немецкого механика послали на х…
