лафете.
На похороны пригласили считаное количество людей. Не захотели огромных похорон. Приехавших со всей страны, с разных концов света людей не смогли бы разместить в станице.
Был Михаил Зимянин. Был Василий Шауро. Был начальник Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота Алексей Епишев. Были Георгий Марков, Анатолий Калинин, Сергей Михалков, Егор Исаев. Анатолий Ананьев, Юрий Бондарев, Владимир Карпов, Михаил Алексеев.
Алексеев вспоминал, что холод было едва возможно терпеть, он словно бы в череп вгрызался, но бородатые старики – вёшенские казаки – спокойно шли без головных уборов, и, глядя на них, никто из партийного и писательского руководства не решался даже на полминуты спрятать голову в шапку.
Карпов на траурном митинге сказал: «Хотя бы малую частицу его непомутнённой совести и души каждому из нас…»
Со всех окрестных хуторов бесконечной чередой тянулись люди. Потомки тех, кого Шолохов спасал от нищеты и голода, высылки и погибели – а то и сами спасённые. Всех тех, кого он увековечил под своими или вымышленными именами, сделав небольшой кружок на Верхнем Дону – тем самым циркулем вокруг Вёшенской обведённый, – узнаваемым и родным для неисчислимого количества людей всех рас и вероисповеданий.
Хоронили Шолохова, как он завещал, неподалёку от дома, возле лавочки, на которой он сидел, глядя на тихо текущий неподалёку Дон.
Положили меж четырёх берёз, которые он посадил.
Могилу рыли солдаты. Она получилась очень глубокой. Поначалу шла глина, глина, глина – и только когда добрались до белого, словно бы намытого песка, солдаты остановились.
Над могилой поставили камень с одним словом: «Шолохов».
Теперь он оказался за одним столом с теми, кого любил.
Командир эскадрона Николай Кошевой из рассказа «Родинка» и Андрей Соколов из «Судьбы человека». Семён Давыдов и Макар Нагульнов. Николай Стрельцов и Пётр Лопахин. Прохор Зыков и Григорий Мелехов. Вся родня, которую оставила, наконец, неизбывная человеческая мука.
– Здорово, татарчук.
– Привет, турка.
– Ах ты коршунячий нос, Мелехов.
– На себя глянь, Шолохов.
* * *
Шолохов – воплощённый русский миф, сразу несколько мифов.
Миф о гадком казацком утёнке и преодолении человеком подлости и низости мира.
Миф о заранее обречённом на неудачу поединке с демонами, из которого он всё-таки вышел победителем.
Миф о великой славе, пришедшей вопреки страшному навету и не рушимой теперь ничем, сколько б ни старались досужие люди.
Шолохов – дерзновенный.
Шолохов – избранник.
Неоспоримые доказательства его и ничьего иного авторства всё равно не объясняют загадки гения – почему Господь коснулся его головы, его сознания, его души.
Впрочем, мы же знаем ответ.
В награду России коснулся, и слово его выросло вровень с Русью земной и небесной.
Коснулся, награждая и его самого за то, что не осердился за переломанную в самом раннем детстве судьбу и ответил миру любовью.
Шолохов так и не снял этого креста, пронеся через всю жизнь: родился с чужим именем и с запозданием получил своё. Родил свою книгу, которую тоже умыкнули, как имя и право на собственный род.
Эта страшная зеркальность убеждает даже больше, чем сотни страниц шолоховских черновиков и десятки его соседей и знакомых, описанных в рассказах и романах с фотографической точностью.
Всё же очевидно и без черновиков, без доказательств.
Но что толку спрашивать с людей, зачем они такие слепцы, если люди Христа распяли?
Пасха всё равно случится, и шолоховский случай – пасхальный, сияющий.
Все эти суетные мнения стираются в пыль, обращаются во прах, пронзённые тихим светом.
Главное в Шолохове – победа жизни.
Это основная черта в его Мелехове, в его Давыдове, в его Лопахине – преодоление вопреки всему. Нас будут убивать – но мы пройдём сквозь, чтобы жить, целовать женщин, драться и донести человеческую правду, которая божественной меньше, но земной – больше.
Пока существует русский язык, о Шолохове не перестанут писать, думать, плакать.
В созвездии русских гениев, – где Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Лев Толстой, Достоевский и Тургенев, Лесков и Чехов, Горький и Блок, Гумилёв и Мандельштам, Бунин и Булгаков, Набоков и Газданов, Платонов и Леонов, Ахматова и Цветаева, Маяковский и Есенин – есть нерушимое имя Шолохов.
Наряду с Есениным – он любимейшее дитя русского простонародья, тяглового люда. Мужиков и баб, казаков и казачек, хлопцев и жинок. Его место всегда в красном углу. Его замечательно красивый лик светится в числе прародителей всего рода.
Как известно, гений – это нация, воплощённая в одном человеке. Шолохов – гений не только в своей прозе, но в самой судьбе, воплотившей суть русского человека, русского мира, русского бытия.
Спросят у всего народа на самом Страшном суде:
– Зачем вообще был даден вам язык?
– Затем, что им написан «Тихий Дон».
Дон словно бы затерялся в самих названиях главных его книг, всякий раз возвращаясь эхом, созвучием, отражением – «Донские рассказы», «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Они сражались за Родину»: плывущие и мерцающие буквы «д», «о», «н», переливающиеся в прилагательном «поднятая», в существительном «родина».
Они сражались за Донщину, за Родину, за поднятую целину.
* * *
Уже завершив эту книгу, я решился показать её дочери Шолохова – Светлане Михайловне.
Признаться, поначалу не хотел её беспокоить.
96 лет человеку – а тут огромный том. Как будто она без меня не знает жизнь своего отца.
Но мне позвонили и сказали: «Приезжай, она ждёт, уже прочитала. Есть несколько замечаний».
Немного покружив по Вёшенской, я нашёл обычный двухэтажный многоквартирный дом, хотя был уверен, что Светлана Михайловна живёт в отдельном особняке.
Дверь в двухкомнатную квартирку мне открыла её помощница – как спустя минуту выяснилось, внучка одного из эпизодических персонажей «Тихого Дона».
Светлана Михайловна встала мне навстречу. Я опешил.
Замечательно похожая на отца, она смотрела ясным, смеющимся взглядом и приветствовала меня.
Прямо говоря, она выглядела минимум на тридцать лет моложе своего возраста.
«Ну и порода», – подумал я восхищённо.
– Вы не голодны? – поинтересовалась она первым делом.
Я был не голоден.
Через минуту она уже разложила на столе три огромные папки распечатанной рукописи. Отдельные страницы были испещрены её заметками на полях.
Светлана Михайловна сразу передала мне несколько листков от руки написанных замечаний. У неё оказался предельно разборчивый и при этом лёгкий почерк.
«Нет, это невозможно», – сказал я себе, видя, как она без очков листает мою рукопись, разыскивая нужное ей место.
«Может, это какая-то другая Светлана Михайловна…» – заполошно думал я, вроде бы готовый к этой встрече, но никак не умеющий сопоставить свою собеседницу с шолоховской дочерью, родившейся в 1926 году. Она родилась до Светланы Сталиной, до Светланы Тухачевской, до Светланы Молотовой – жизнь которых давно уже стала историей…
А она сидела передо мной и озадаченно расспрашивала, почему я так долго ей не звонил.
