в которой тепло переливались стеклянные звёздочки, словно старуха была звездочётом из старинной сказки. Рудольф хмыкнул.
— Ты из-под стола, что ли, вылезла? — спросил он, — я не видел, как ты и подошла.
Старушка взяла синюю ёмкость, и Рудольфу почудилось, что фигурка с неудовольствием толкнула ножкой руку старушки. Та деловито открыла серую в цвет платья сумочку, висящую на серебряном пояске, и опустила графинчик в глубину этой сумочки. — Мне пригодится, а тебе к чему она? Нельзя тебе. Из-под какого это стола я вылезла? Когда я уже давно тут сижу. Ты сам же и разрешил, сказал, одиноко тебе тут. Узнал меня и пригласил.
— Да? А ты чего тут? Я думаю, бабушка, тебе нужен кто-то другой. Не я, это точно. Хотя, без обид, ты прекрасно выглядишь. Долго лежалое, но хорошо сохранившееся яблочко. Вон и щечки у тебя румяные. Ага, и запах фруктовый, чистый. Но я не по части мудрых дам. Если пригласил, как говоришь, так это повело меня несколько. А чего я тебе говорил?
— Трусики хотел посмотреть. Я и говорю, упился! Какие у меня трусики, панталоны до колен. Хочешь, покажу? Высохла я, а когда-то да, могла напоить жаждущего, утешить тоскующего, беспечного повеселить.
— Ты — поэт как твой патрон. Но на кой ляд мне твои панталоны? Ты сводня? Если девочки хорошенькие, тихие, я, пожалуй, соглашусь. Не выношу я этих бедолаг общего употребления. У вас же, я слышал, есть тайные уютные уголки отдохновения, вне закона, конечно, но… У меня как раз сейчас такой подъём.
Она смотрела осуждающе, и было неуютно под укоряющим взглядом добрых и ясных глаз женщины, казалось, прожившей жизнь без единого греха.
— Ты вообще-то кто? Это местное вино такая гадость! Не хватало мне, стать пьяницей, как Хагор.
— Тебе плохо? Ей тоже.
— Кому это ей?
— Жене доктора.
— Ага. Значит, ископаемый артефакт всё же импотент. Он откуда? Из Архипелага? Расовый тип не тот, что у здешних. Я так и думал, что его жена творит свои штучки от сексуальной неудовлетворённости. А что она, молоденькая?
— Двадцать лет.
— Ни фига! Вот бедолага. Чего вышла за ископаемое чудовище? Богат? Она из нищеты?
— Вроде того.
— Жалеет о своём выборе? Или у неё и не было никакого выбора? Изменяет ему? Или он её пасёт?
— Я, — сказала коварная старушка, явно сводня, но прикинувшаяся незапятнанной и не ведающей греха, — я и сама из аристократок, но обеднела. Прислуживаю теперь ему, доктору. Дело же в том… — и она замолчала.
— Да говори, как есть, не томи уж. — И он придвинул ей фрукты и десерт. Она принялась за еду без ложной скромности, уплетая всё с завидным аппетитом. И губы у неё были свежие, и вся она производила впечатление мало скорбящего в жизни человека, всегда сытого и довольного.
— Жена доктора, ты угадал, красавица. Утончённая, получившая изысканное воспитание, хотя, и это ты угадал, жила и росла в бедности. Она страдает от женской неудовлетворённости, и я боюсь за её рассудок. Природа дала ей сильный темперамент, но так случилось, первый сексуальный опыт не принёс ей счастья. Пришлось срочно выходить за старика.
— Ну и в чём дело? Нашла бы ей любовника. Теперь-то она защищена от Департамента нравственности ритуалом в Храме Надмирного Света. Может делать, что хочет.
— Она увидела тебя. Когда ты приходил, слышала ваш разговор, она же была рядом в соседней комнате. Она возжелала тебя. Сейчас доктор в отъезде. Он часто разъезжает по провинциям. Собирает материал для своих исследований, лечит людей, в том числе и бедняков. Он благороден и добр. Я же выслеживаю тебя с того дня. Сегодня она будет твоя, если хочешь этого. Мы временно остановились в той клинике, там сейчас пусто. Доктор расторг аренду из-за дороговизны, нашёл другое помещение. И если он увезёт её, когда вернётся, в свою закрытую усадьбу, ты уже никогда не увидишь этой женщины. Но ведь ты хотел? Поедешь со мной? Сейчас? — Старуха уставилась в его глаза пристально под стать доктору, не мигая. Он хмыкнул, вспомнив гордого старика и его райских птиц с лицами прекрасных ангелов.
— Опиши её поподробнее. Какая она?
— Её тело подобно этому сосуду соблазна, узкое в талии и округлое в бёдрах. Пушистые лёгкие волосы и ласковые ладони, которые будут послушны всем твоим прихотям. Глубокие необычные глаза, скрывающие сильный темперамент в обманчивой своей тишине. У неё маленькие уши и маленькие ступни, но большая жажда, зажатая в двух маленьких спелых дольках, спрятанных в её сокровенном месте от всех, только не от меня. Она стыдлива и скрытна, да я-то прозорлива и опытна в таких делах. А её грудь упругая и пышная с недоразвитыми пока и бледными сосцами так тоскливо дышит под её тонкими одеждами. Припав к её груди, ты станешь, как ненасытный младенец захлёбываться от её сладости, не имея сил оторвать своих губ и теряя рассудок, а когда отдашь взамен ей часть себя, то возможно и сделаешь эту грудь уже по-настоящему материнской. Не ломайся. Не перед кем. Я же чувствую, как ты её хочешь. Я возбудила твоё любопытство? Я никогда не унизилась бы до лжи, и никакие слова не передадут все оттенки её чувственной уникальной телесной фактуры, что же касается души, то тут… Богатство это откроется тому, кому удастся вызвать ответное эхо из её глубин, — это и будет подлинным ключом к ней. Ты же не животное, и тебе важна такая составляющая во влечении к женщине, как отклик её души? Ну, так и чего тебе бояться? У тебя и оружие за поясом.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Да ты и сам без оружия как оружие.
— Я могу увлечься. Или она не захочет, когда я к ней прикоснусь. Вдруг испугается? Вдруг я покажусь ей чрезмерным во всём, и телесно и своей страстью? Здешние женщины такие хрупкие. — Рудольф, забывшись, разговаривал со старухой, как будто она могла знать о том, что он не местный. Старуха по виду не придала сказанному ни малейшего значения.
— Ну, уж! Меня это не касается. Она хочет, пусть сама и хлебает свой острый и горячий суп, пусть обжигается, если такая голодная. Мается она очень. Может, и лучше, если встряхнешь её так, чтобы отбить в дальнейшем охоту к греховным радостям.
— Это вряд ли и отобьёшь, если она молодая. Только ждать старости, угасания. Мне её жаль. И себя жаль. Меня не любит никто.
— Ну, пойдешь что ли?
— Только ты, как следует, отмой её от слюней старика и от его бессильной склизкой похоти. Я брезглив
