Джялалэу?»
Но сказать что-нибудь господарю Николай так и не успел.
В открытых вратах крепости появились три молодые женщины. На средней был длинный бархатный кунтуш молдавского покроя и шапочка со страусиным пером. На двух других — узорчатые сорочки, цветастые юбки и косынки, завязанные под подбородком; это были, судя по всему, служанки. За воротами обе остановились, госпожа двинулась дальше, пока не миновала ряды воинов с алебардами. Здесь она замедлила шаг, ожидая ответного движения со стороны молдавского стана. Опасаясь какого-либо коварства, новые воины вышли из стены крепости.
От шатра, над которым развевалось знамя с головой зубра, выступил спафарий Николай Милеску — величественный, во цвете молодости и красоты. Перед ним расстилался покатый склон, поросший густой травой, бурьяном, потоптанным копытами. Со всех сторон — благословенная ширь, ясный свет. Лишь время от времени сдержанно покашливал кто-нибудь из воинов, ржала лошадь, издавала трели птица, доносилось жужжание шмеля. В вышине с голодным карканьем кружил черный ворон.
Николай шагал неспешно, просторы, однако, расступались перед ним с противоестественной быстротой. По такому важному случаю солнце, приостановив извечные блуждания, осыпало его с вышины стрелами лучей, отрезая спафария и от господаря, и от войска, и от бояр, и от всей родной земли. Все более и более далекими казались ему крепость, фигурки между бойницами, ряды казаков. В те минуты солнце вело его к тому четкому рубежу, на котором человек может быть только собою самим. Уводило от матери, отца, от родных, друзей и сообщников, от многочисленных поэтов всех времен, от философов, полководцев, прославленных законодателей, господарей, царей, императоров, — направляя к тому, в чем судьба одного его, человека, что судила ему вся вселенная, все предшествовавшие ему бесчисленные поколения. К своей судьбе гордо шел Николай-спафарий в безумном слиянии дерзости и любви, страха и надежды.
А навстречу ему шла Руксанда.
Они не успели еще дойти до камня в четыре грани, когда черный ворон из поднебесья разразился над ними свирепым карканьем. И в ту же минуту из крепости вырвался всадник. Пригнувшись к конской гриве, он во весь опор проскакал в нескольких шагах от Милеску, вручил что-то господарю Молдавии, торопливо ему что-то пояснил, а затем, так же мгновенно, исчез в воротах.
«Что это? Какой дипломатический ход?».
Руксанда недвижно возвышалась на месте встречи, вперив в него суровый взор. Княжна была красавицей в год их первой встречи, во время его учения в патриаршьем училище. Невыразимо прекрасной была она в наряде невесты об руку с Тимушем. И теперь, по прошествии нескольких лет, Руксанда была по-прежнему ослепительна. Все те же живые, ясные глаза, все тот же белый лик, строгий, как у античных статуй, все та же чарующая, высокая грудь, все та же совершенная симметрия фигуры. Только в разлете бровей появилась тень.
— Здравствуй, княжна! — сказал спафарий, преклонив колено и протягивая к ней руку. После легкого колебания, она протянула свою. Николай коснулся тонких пальцев, поцеловал их с благоговением. Ее рука была холодна.
— Встань, спафарий, — молвила она, голос тоже был прежним, разве что чуть более резким. — Два войска смотрят на тебя, две державы. Прими во внимание: я уже не прежняя княжеская дочь. Я панна Руксанда Хмельницкая.
— Прости меня, панна Руксанда, — ответил Николай, еще раз содрогнувшись перед ее равнодушной красотой. — Для меня ты осталась, кем и была, — княжною Руксандой, которую я любил и люблю поныне.
— Дафнис страшится слепоты? — отозвалась она с колкой усмешкой.
— Обо всем, что на уме у меня да на сердце, твоей милости мною неоднократно писано, княжна и панна, — проговорил спафарий. — Все, что душа твоя пожелает, мною тебе обещано, чего пожелает твоя милость, тебе и ныне сулю: дворцы и земли, золото и драгоценности.
— Письма твоей милости были лживы, спафарий, и потому сгорели в огне.
— Опомнись, княжна! Опомнись, о панна Руксанда! Где же в мире есть душа, более преданная тебе! Где сыщется муж, чья любовь более беспредельна, кто признавался бы тебе в ней так искренне и прямо! Печальны и долги были для меня годы разлуки. Жестока кара за любовь, поселившуюся в моей груди. Положи конец отчуждению нашему друг от друга, княжна, моей нескончаемой каре. Вернись на родину, встань со мною пред алтарем, пред божьим пастырем. И да проклянет меня проклятьем страшным всевышний, если в моих словах есть хоть капля неправды!
— Почему ты не пришел босым? — спросила она вдруг.
— Княжна...
— К великой, к истинной любви своей человек приходит пешком, спафарий, приходит босым!
Пешком и босым пришел взглянуть на нее когда-то Тимуш.
— О княжна! К своей великой любви каждый приходит как может. Вся моя жизнь, все мое достояние — у твоих ног. Поверь же мне!
— Вот как, — нахмурилась она. — Вернуться в свою страну?.. К чему?.. Чтобы видеть, как вы едите друг друга поедом? Как друг на друга доносите? Как друг друга предаете и продаете?.. Поверить тебе, вот как!.. Когда-то, давно, я могла бы тебе поверить, сама призналась бы тебе в чем-то ярком, что рождалось тогда в душе... Как же верить тебе теперь, коварный, пришедший за мной с целым войском? И не ради блага моего, с совсем иной целью: погубить Александра-воеводу, а затем, взяв меня в жены, возвыситься до престола? Разве не разгадала я твои козни?
— О чем ты говоришь, княжна?
— Хорошо, задам тебе загадку. Что гласит народная поговорка, где всегда рвется нить?
— Там, где тонко. Не могу, однако, понять...
— Сейчас поймешь, — сказала она жестко. — Однажды вечером в Милештах несколько бояр сговорились погубить Александра-воеводу рукою Константина Басараба Старого. Но кто составит письмо к Басарабу от бояр, призовет его? — прикидывали они, ощупывая ту нить, нащупывая, где она тоньше. Так добрались и до твоей милости; ты и стал тем тонким местом, которое не выдержало. Ты и написал Басарабу. Василий Джялалэу, камерарий, заключил письмо в просверленную палку и отправился в путь. Но вы не знали, что один из тех бояр-заговорщиков мне друг, и иногда, в память моего покойного батюшки, служит мне разные службы...
— Кто это?
— Некий боярин. Ты узнаешь вскоре его имя, но не от меня. Сей боярин всем
