Пасхой. То, что он не осуществил символического значения чисто и безусловно, нам теперь позволено объяснить из его плохой манеры писать историю, так же как мы теперь можем сказать, что в этом обращении Иисуса к самарянке, карикатуре на синоптическую ханаанеянку, он хотел дать символическое отношение к самарянам и не мог осуществить его только из-за отсутствия у него всякой пластической силы.
О том, что Иисус должен исцелить слепого, четвертый узнал от Марка, но в том, что этот слепой родился таковым, виноват, в частности, автор «Деяний апостолов», поскольку история слепого, рожденного слепым, построена по образцу истории хромого, рожденного хромым. Чудо Петра рассматривается в суде, а именно в синоде, как и чудо исцеления слепорожденного; хромой Петра также предстает перед судом, как и слепорожденный в четвертой главе. Синедрион Деяний запрещает ученикам исповедовать имя Иисуса перед народом; синедрион «Деяний» налагает на исповедание того же имени наказание в виде отлучения от церкви. В изложении «Деяний апостолов», по крайней мере, все связно и внятно, насколько связность возможна в мире чудес; в изложении «Деяний» Четвертым все шатается, безумствует, лживо воспроизводится до мельчайших подробностей, вырывается из суставов избыточными мотивами, а разум убивается без малейшего остатка. Например, даже такой пустяк, как то, что синедрион отпустил обвиняемых учеников, а сам тем временем принял решение и затем снова созвал народ в зал заседаний, чтобы объявить им приговор, даже этот пустяк не мог быть чисто передан Четвертым; он воспроизвел его так, как мы достаточно полно охарактеризовали выше.
Наконец, можно отметить, что правители Деяний удивляется языку учеников, которых они знали как идиотов, не сведущих в Писании, а также тому, что они принадлежали к свите Иисуса — тоже идиота. Четвертый приберег эту черту для более позднего случая, так как с залом Соломона он познакомился только по этому рассказу в «Деяниях апостолов» и вообще несколько раз использовал структуру этого рассказа — чудо привлекает внимание народа, в конце концов и правителей, дает повод для речей и переговоров — единственно для мнимой историчности повествования и лишь сделал его более неестественным по своей манере.
Что касается ВЗ, то Четвертый также прилежно пользовался им и смело соблюдал многие его намеки. Рассказывая о враждебности, которую Иисус испытывал со стороны своей семьи, согласно Пс. 69, 8 и Иер. 12, 6, он особенно обращает внимание на то, что именно братья Иисуса оказались неверующими против в него. Акцент, с которым Иисус часто говорит, что Он избрал учеников, наконец, антитеза: «не вы Меня избрали, а Я вас избрал», — является неуместным преобразованием антитезы, которая лежит в исповедании народа, Ср. 100, 3: «Он, Господь, сделал нас своим народом и овцами своего пастбища, а не мы!» Из Пс. 40, 7 у Иисуса есть фраза, которой Он говорит: «Писания свидетельствуют обо мне». Книга Премудрости Соломона, С. 16, 6, навела Четвертого на мысль о том, что медный змей — это «символ спасения», и он также обязан ВЗ значительной суммой догматических категорий.
Вопрос о Четвертом решен навечно, и если кто-то еще сомневается в этом решении, то критика истории воскресения прозвучит для него громовым голосом.
Что касается критики истории воскресения, которая займет нас в конце, то нам не остается ничего другого, как показать, как одно изложение возникло из другого и как противоречия между ними были неизбежны при их возникновении. Попытка здесь, в конце, полемизировать непосредственно против богословских попыток сохранить достоверность, скрыть противоречия в сообщениях и разоблачить их ничтожность была бы оскорблением критического метода, бесцельно ставить под сомнение результат нашей работы и, наконец, оскорблением смелых, достойных людей и особенно одного человека среди них, которого Германия считает и всегда будет считать одним из своих величайших.
В область воображения, в которую отошла вся жизнь и страдания исторического Христа, отошло и его воскресение, воскресение, мысль о котором возможна только для религиозного духа, который, недоступный общим представлениям, может представить себе победу принципа только так, что думает о человеке, пожертвовавшем собой ради него, как о нерушимой личности, воскресшей после смерти и сохранившей себя такой же навеки.
Если критический метод уже раньше был проверкой самого себя, если, наконец, критика истории Страстей была проверкой нашего расчета, то было бы неправильно, если бы мы теперь захотели начать все сначала, растворить позднейшие сообщения в их огромных противоречиях и таким образом пробиться только к первоначальному сообщению. Вопрос решен. Мы начинаем с Марка, чтобы от него перейти к его преемникам, и нам уже нет необходимости подробно доказывать необоснованность позднейших докладов — мы и так достаточно часто разоблачали наготу этих беспочвенных оборотов речи — простое изложение докладов будет скорее их полной и достаточной характеристикой.
Сколько слабаков поносили Эдельмана, оскорбляли его, не видя ни строчки из его сочинений, Лилиенталь же знал его, но не опровергал, и только сообщаемые им выдержки из его сочинений доказывают, каким он был человеком и с каким благородным негодованием вырывался из паутины лжи теологии. Было бы оскорблением для его памяти, если бы мы выставляли выдумку Матфея о римском могильном страже как частную выдумку, и ни один теолог еще не опроверг мнение Эдельмана, и никто не опровергнет его, пока существует мир, тезис о том, что воскресение Христа, как его представляет себе религиозный дух, будет не воскресением из мертвых, а скорее новым вхождением в ту же смерть, из которой он должен был воскреснуть.
Храбрый, принципиально честный Реймарус, ты вывел на свет противоречия истории о воскресении, насколько это было в состоянии сделать твое чистое, непорочное чувство при тогдашнем состоянии критики, но никто тебя не опроверг.
С Лессингом, который так рыцарски отстоял честного фрагментатора от дегустаторов, знал жестокость десяти параграфов честного человека и сделал ее еще более грозной и который, как известно, так метко описал вкус, который богословская пища имеет для незапятнанного нёба, с таким человеком, как Лессинг, люди, которые всегда заботятся только о лицах, душах и спасении, т. е. о нуждах своих бедных людей, не верят, что они вправе. то есть нуждами своих бедных душ, никогда не занимаются делом и возвышающим принципом, чтобы справиться с ним путем томления: в наше время Лессинг думал бы совсем иначе. Вы не знаете его труда, вы его не читали: иначе вы знали бы, что он сказал бы в ответ на ваше причитание.
Спросите, наконец, как принцип, ради которого Лессинг работал, страдал и за который он умер, решит и должен решить дело в наши дни.
Таким образом, он разрешит противоречия,
