Книга Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомительная версия. Доступно 58 страниц из 288
Письма маме не были лживыми. Я не пытался в них сочинять про службу, похожую на морское приключение, чтобы мама не волновалась. Но я ей не писал ничего о том, в каком бесчеловечном и чудовищном положении оказался. Я никогда всерьёз ни на что не пожаловался. Старался, избегая лжи, не говорить правды. Очень боялся маму напугать и сделать несчастной. Я не мог, спустя годы, вдруг взять и показать то, что было скрыто за всеми теми письмами. Именно это и было невозможно.
Я стоял на сцене, мои губы проговаривали слова приветствия, а в голове со страшной, невообразимой скоростью шла работа. Я пытался найти тему, с которой можно было бы начать выступление, которое уже не могло быть таким, как я его задумал. Листочек с написанным планом моментально стал не нужен. Я взял его, аккуратно сложил вчетверо и сунул в карман.
Помню очень ясно, что ничего придумать не смог, а вступительное слово кончилось. Необходимо было начинать то, ради чего собрались люди. Можно было, конечно, сказать, что я передумал выступать, извиниться и закончить не начиная. Такая мысль мелькнула и тут же улетучилась. Я постоял долгих секунд десять молча и сел на стул.
Дальнейшее вспоминаю как сторонний наблюдатель. Мне показалось, что я отделился от себя, успокоился и стал слушать то, что само собой зазвучало моим голосом.
Копившееся и сокрытое, таинственное и сокровенное явилось и превратилось в слова.
Думал ли я прежде о том, что начал тогда говорить со сцены? Да! Конечно, думал! Много раз. Долгие годы… но не считал это хоть сколько-нибудь важным, интересным и нужным кому-либо, кроме меня. Я считал это ужасающе личным, моим и неповторимым, а значит, ненужным никому.
– Как трудно начинать… – сказал я. – очень трудно! Потому что если ты не окончательно бессовестный человек, то всегда должны возникать сомнения – а может, не говорить ничего? Может, лучше промолчать?.. Но я только что начал говорить.. И теперь уже продолжу… Но бывает наоборот… Надо что-то сказать… Обязательно! Но не получается… Не хватает решимости. Или не находятся нужные и точные слова… Вот, например…
Я сделал паузу. Маленькую. На один глубокий вдох.
– Будят тебя утром… Точнее, ты сам просыпаешься ровно за минуту до того, как тебя должны разбудить… Просыпаешься, потому что организм привык к тому, что тебя будят всегда в одно и то же время… Проснулся… А в комнате темно… Темно, потому что зима. А по утрам зимой темно… А тебе лет немного, ты учишься классе в седьмом… И через минуту придут будить… Тебе придётся встать, умыться, одеться и идти в школу… И это неотвратимо! А до ближайших каникул ещё страшно далеко… Потому что последние только что закончились…
В этот момент в зале засмеялись. Все! Вместе. Не громко. Я посмотрел на зрителей. Мой взгляд упал на незнакомого парня в первом ряду. Он улыбался и кивал головой. Кивал, как человек, желающий показать то, что согласен со сказанным. Я не ожидал смеха. Я был уверен, что ничего смешного не сказал.
– И ты лежишь в темноте, – продолжил я, – и как бы спишь, но не спишь… Слушаешь, что там, дома, происходит… А что там может происходить?.. Родители на кухне разговаривают, хлопают холодильником, позвякивают посудой, радио включили… А ты думаешь: «Может, они забудут сегодня меня разбудить? А если они забыли, то я не виноват… Это же им нужно, чтобы я ходил в школу… Мне-то не надо…»
Смех звучал почти всё время.
– Но нет… Не забыли! Ты услышал, что идут будить… А идти недалеко… Но ты успел изобразить, что ты спишь ангельским сном. Чтобы они посмотрели и пожалели… Но они зашли… Не посмотрели, не оценили… Не пожалели… И ничего не сказали. А просто включили свет и ушли…
Смех не позволил мне говорить дальше. Я вынужден был сделать паузу. А люди в зале вдруг начали шёпотом обсуждать что-то между собой…
– А этот электрический свет из лампочки… – продолжил я чуть громче, – он же мучительный… Он проникает сквозь закрытые веки… И тогда ты открыл глаза… И вот перед тобой зимняя утренняя жизнь… И вот окно… Шторы не до конца задёрнуты. Там, за окном, темно, там зима, там холодно… И где-то там… В этой темноте и холоде – школа!..
Зазвучали аплодисменты. Всего зала. На зрителей я старался больше не смотреть. Боялся невольно увидеть родителей.
– Ты откинул одеяло, но ещё не встал, а только сел в постели… Ясно представилась дорога в школу… Ядовитый свет окон кабинета русского языка… Голые деревья школьного двора… И так в этот момент захотелось сказать… «Мама… Мам… как я мог забыть!.. Сегодня же первых двух уроков нету…»
В этот момент кто-то в темноте зрительного зала громко выдохнул из себя весь воздух.
Мне потом сказали, что весь мой рассказ, всё моё то выступление длилось один час тридцать с небольшим минут. Я же этого не понял. Не почувствовал реального количества времени. Со мной слишком многое произошло, чтобы измерить прожитое тогда на сцене конкретным количеством минут и секунд.
Но я помню, что рассказывал про то, как везли меня поездом во Владивосток и проводил сравнения ощущений страха неотвратимой службы с ожиданием контрольной работы в школе, к которой совершенно не готовился.
Про остров Русский рассказ получился скомканным. Ничего страшного воспроизводить я не стал. Изобразил несколько портретов офицеров, передал их речь, беззвучно прошевеливая губами матерные слова. Все смеялись.
Но как только рассказ мой позволял свернуть с флотской темы на детские воспоминания, сам смех и тишина в перерывах между вспышками смеха становились иными. Так ещё никто не молчал, слушая меня.
Когда показывал, как, будучи салагой, драил палубу, я, бегая по сцене с мокрой тряпкой, пару раз не удержал в себе и выкрикнул матерные слова. Сам услышал, что прозвучали они неоправданно громко и слишком сильно. Но я по-прежнему будто со стороны слушал и наблюдал за тем, что говорил и делал.
Под конец я рассказал, как мой сослуживец, кореец, приготовил на корабельном камбузе собаку и как, удивляясь собственной чёрствости и бесчувственности, созревшей во мне за время службы, я эту собаку ел и даже смог оценить вкусовые особенности собачатины.
В самом финале, случайно или не случайно, я заговорил о том, что возвращение домой, если ты покинул дом, в котором прошло твоё детство, надолго, по собственной воле или по воле тебе неподвластной, невозможно. Дом остаётся в таком случае прежним, а изменяешься ты сам.
Во время этой темы собравшиеся в зале хранили такое молчание, что я, продолжая говорить и не в силах слышать столь полную тишину, стал собирать со сцены разложенную марлю. Я говорил и комкал её, тянул на себя, а она собиралась складками, не помещалась в руках.
– Я приехал в родной город, – говорил я, борясь с непослушной марлей, – и увидел, что на площади возле вокзала, с которого три года назад меня увезли… За то время, пока меня не было… За три года… На привокзальной площади вместо двух киосков появился павильон… Я увидел знакомые автобусы и трамваи… Я вспомнил номера маршрутов и по каким улицам они ходят… Мне всё тут было знакомо… Ничего особенного за время моего отсутствия не произошло… Вот только я больше жить тут, как прежде, уже не мог… И дело было не в службе… Я же понимаю, что… Ходил бы я на службу или не ходил… Жизнь всё равно пошла бы по-другому… Поэтому я не знаю, зачем рассказывал вам всё то, что вы слушали… И надо заканчивать… А я не знаю, как закончить… И чем… Потому что закончить намного труднее, чем начать… Но вот ещё одна очень важная мысль! Очень важная!..
Ознакомительная версия. Доступно 58 страниц из 288
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец», после закрытия браузера.