как вы думаете, почему?
Вот можно было бы свалить с больной головы на здоровую, обвинить во всем капитализм, но Финляндия не дает это сделать… Небольшие страны внимательнее к своей культуре, она же в свою очередь рождает заинтересованное осматривание вокруг. В больших же странах пространство царит над временем, поэтому происходит замыкание в собственных бытованиях, имплозивная ангедония, антрацитовая ацедия. И садическое насилие, направленное на самих себя, комплексы империй, реализующиеся в саморазрушении: «Жить», «Прирожденные убийцы» и «Заводной апельсин».
Вы сейчас рассуждаете почти стихами. Поэтому немного о поэзии, если не возражаете. В диалоге с Александром Мильштейном вы признаётесь: «…я принципиально не люблю стихи, особенно современные, вообще мало читаю поэзию, считая стихи не верхом литературы, как утверждают в секте её поклонников, а каким-то искусственным языком литературного программирования». Интересное определение. А что больше всего отторгает вас в этом «языке литературного программирования»?
В целом: формальная сторона – зачем стеснять речь рифмой, размером, ритмом? В нашей стране – ещё и социальный аспект. На поэзию взвалили непомерный груз идеологических, социальных же, индивидуальных ожиданий – у поэзии переломился хребет, она валяется клячей в канаве, но целые армии людей (сколько юзеров на сайте «Стихи.ру»? сколько поэтических вечеров проходит каждый день в Москве? Почему каждый, нарифмовавший на прозрачный на свет сборник стихов, считается у нас поэтом, а еще не нарифмовавший – рвется исправить ситуацию?) пытаются ее оттуда вытащить и пустить рысью в светлейшее будущее… В русскоязычном пространстве сейчас всего 5–10 тех, кого действительно можно назвать поэтами. Прекрасно, и не нужно вызывать сотни их клонов из кухонной тени. Я, во всяком случае, точно не хотел рекрутироваться в их ряды. Тем более? что мне кажется, что просто существует некий примордиальный звук, тишина, решившая (по не доложенным нам причинам – ведь мы же не знаем обратный адрес вдохновения?) сгуститься в определенную гармонию. Она может манифестироваться как в стихах, прозе, рок-сонге. Мне лично ближе прозаический код. Возможно, именно поэтому я плохо понимаю поэзию, мало ее читаю, лишь из вежливого научного любопытства интересуюсь зигзагами ее тенденций и абсолютно ничего не пишу о ней критического (только вот поругиваю так, когда спросят).
Сомневаюсь, однако, что «каждый нарифмовавший считается у нас поэтом», если не иметь в виду сомнительное же признание на «стихирах» разного рода… Но, заканчивая с разговором о поэзии, не могу не полюбопытствовать: а кто эти пять-десять человек? И, если можно, – почему именно они?
В пределе это признание ничем не отличается от признания автора журнала традиционной поэзии «N» в своем кругу или же автора журнала верлибров «NN»: экспертный фильтр есть, но он забит субъективностью и клановостью. К тому же – не большим ли искусом является та графомания, которая высоким жюри объявлена высокой же и единственно правильной поэзией? Нет, не графомания, конечно, но эта признанность кланом даже хуже – ведь они лишь правильно тлеют, а не горят… И, высказав столь еретические взгляды, корректно ли называть современные имена? Мне вполне хватает ностальгической любви к серебряновечным и обэриутам, Уитмену, Элиоту, Бенну, Целану и Паунду. Из рок-поэзии – Летов и Калугин, на потертых, как джинса былых клешей, кассетной пленке – Кормильцев («Нау») и Григорян («Крем»). Башлачев особняком, как Хлебников. Современную поэзию, сейчас подумал, ни разу, кажется, не покупал, только дарят. Но если дарят Анашевича и Воденникова или Сен-Сенькова и В. Iванiва, я кланяюсь чуть ниже…
Что ж, о поэзии поговорили, о критике тоже. Ситуацию с художественным переводом вы также оцениваете безрадостно, как помнится по нашему недавнему опросу [203] . Может быть, в современной прозе дела обстоят лучше – в эстетическом ли аспекте, социальном ли?..
Так как прозой я все же занимаюсь как критик, то предсказуем будет положительный ответ. Как уже имел возможность сказать в ответ на опрос вашего журнала, мне сейчас кажется более витальной литература постсоветского пространства. Они существуют в разрыве – между странами, между оставившим их языком одной страны и не до конца приютившим другой. Они – будто внутри (в нутре) раны, в провале между ее краями. В ситуации той брошенности, где и плодятся споры литературы («Писать значит познавать бытие в крушении» Дж. Конрада). А. Никитин, А. Иванов, С. Жадан, Л. Элтанг, М. Гиголашвили. Еще люблю трэш, guilty pleasure / eye catcher kind of literature, поэтому – российскую же качественную беллетристику (хотя само слово уже не люблю): А. Терехов, А. Иванов, А. Рубанов мускулисты, одиноки и кризисны, как мужчина в череде кризисов, от переходного до средних лет. Четыре года назад вышел «Триптих» Саши Соколова, в этом году вышла очередная «Книга мертвых» Лимонова – великие уже, увы, старики, после ухода которой русской литературе очень долго нужно будет держать траур (хотя кто узнал Д. Бакина и после его смерти?). И меня справедливо осудили на недавнем вечере в «Новом мире», когда говорил, что очень радует приход в нашу литературу Владимира Казакова и Ильи Зданевича – да, их печатали и раньше, но лежали ли их книги хотя бы 5-, 2-сотенным тиражом в «Фаланстере»? Встретили ли их хоть как-то? Хоть сейчас спросить Гугл – он даст от силы две старые статьи о Казакове (И. Кукулина и предисловие к мюнхенскому еще изданию). Кто, например, знает, что Казаков покончил с собой – харакири горла, как герой «Москва-Петушки»? И не очередной миф неизвестности ли это?
Спасибо за интервью. Перечитываю ответы, одновременно смотрю ваши фотографии: думаю о независимости, обременённости интеллектом (действительно ли – обременённости?..), выражении усталой вежливости… Думаю ещё о том, что должен ощущать человек, прошедший именно такой путь и чувствующий свою уникальность даже на фоне других уникумов. Хочется спросить и об этом, и ещё задать парочку банальных вопросов о творческих планах и о том, что изменили бы вы в своём прошлом, если бы представилась такая возможность. Но вместо этого спрошу общо и коротко: вы счастливы?
Не бросил бы в начальной школе шахматы, в гимназии – французский. Переводил бы вечерами в Каннах, смотря на халяву всю конкурсную программу, а по утрам для себя читал полные собрания сочинений Чорана, Дрие ла Рошеля, Мальро, Делеза и прочих… Может, начал бы переводить – хотя переводы никогда не привлекали, кажется чуть нездоровым входить в чужой стиль, как надевать одежду умершего… А если серьезно о творческих планах, то я сам себя рассмешил, когда сказал в фуршетных кулуарах, что сейчас активно занимаюсь прозой: моя активность ограничивается одним большим рассказом в «Новом мире» в прошлом году и одним – в следующем. Но к вопросу о критике и прозе
