приход в литературный мир – первые публикации, книжные успехи? Достаточно ли приветливо литпроцесс встретил «трансгрессора, аутсайдера и мастера гибридных форм», по уважительным определениям А. Башкатовой («Октябрь», 2015, № 10)?
В 2001 году пришла возможность писать о книгах. То, о чем я мечтал всю жизнь: помню опять же 8-й класс, как читаю раздел рецензий в «Итогах» с текстами Льва Рубинштейна – в 2002 году оказался с ним на одних журнальных полосах и в одной же курилке «Еженедельного журнала», наследника «Итогов». Это совсем не в тему «я всего достиг, что хотел» (я почти ничего не достиг), а – срока сбычи мечтаний (на этот раз – все же раньше истечения срока годности желаний). Или в институте читал каждый «ОМ» с разделом не только книжных, но и музыкальных и кинорецензий – и вот буквально пару лет назад обнаглел так, что и сам стал писать о кино. Двери восприятия открылись как раз после японского опыта – я написал несколько рассказов, потом они стали сборником «Время цикад» (который вышел, но его никто не прочел – американское издательство оказалось слишком далеким). Рассказы выловили в самотеке «Дебюта». Оттуда сосватали в «Октябрь». «Октябрь» делегировал меня на Форум молодых писателей в Липках, там руководитель выбранного мной мастер-класса Л. А. Юзефович, услышав о моих мечтах писать критику, представил меня в «Еженедельный журнал». Так и пошло – и продолжалось до последних пары лет. Когда, с одной стороны, я оказался вдруг довольно востребован, с другой – я вижу все меньше смысла в критике. И последние годы меня интересовало что-то весьма смежное – то писать о кино, то травелоги, то делать беседы с литераторами, учеными, музыкантами. Что мне будет интересно завтра и будет ли? Как мою книгу (в нее еще по причинам объема не вошло несколько частей) я в идеале и пределе строил (бы) как восхождение от шума, голосов, музыки к тишине, так и мне, опять же без какого-либо самоумаления паче гордости, гораздо интереснее читать ту Фудзи из книг, что лежит у меня дома, и молчать об этих книгах…
Вы ушли от вопроса о взаимоотношениях с литпроцессом. Впрочем, о нём вы в целом высказываетесь довольно резко: «борьба с “чужим” литератором N из-за его неприемлемых идеологических взглядов – и навязывание “своим” соответствующих идеологем», «часть литературного поля для определенной группы критиков становится “слепым пятном”»… А каково вам вообще в нём, современном российском литпроцессе, с его идеологемами, проблемами, тусовочной иерархизированностью? Стараетесь ли дистанцироваться и, если да, то как?
Слава Богу, с литературным процессом у меня никаких пересечений нет. Хотя бы потому, что в нем так много людей, для которых в «литературном процессе» вторая составляющая существенно важнее первой, самой литературы. Люди не пишут, но тусуются. Не оценивают, а зарабатывают оценки. Разменивают собственное достоинство на – честно говоря, довольно смешные – материальные блага. И, главное, совершенно отвратительна клановость: «консервативный» автор может написать абсолютно прорывной роман без какой-либо политики, сиюминутности, полемики даже, но твою рецензию на него в «либеральном» журнале после всяких хитрых умелых слов просто не возьмут со смыслом «мы не печатаем об N». Но, как известно, «параллельные прямые пересекаются, и не только в геометрии Лобачевского». И в литературном процессе мне было – сначала восторженно (когда только постучался, пригласили, поклонился у входа), потом неуютно, но – всегда независимо. Вы намекали, что я был нонконформистом и Лотреамоном – не был, но в литературном процессе – да, возможно, и есть («к собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы» Е. Харитонова). Вот сейчас все окрашивают свои юзерпики – то в LGBT-радугу, то во французский/наш триколоры. Я не окрашиваю главным образом потому, что – не люблю быть в толпе, делать как все, просто не нравится и все. «Если тебе дадут разлинованную бумагу, пиши поперек» – лучший урок чистописания вовеки. Так как зарабатываю я в других местах (да и на гонорары сможет прожить разве что йог, бомж и то вряд ли), то могу решать, на что хочу писать да и когда (не) хочу писать. И неактивно, но дистанцируюсь (если об этом писала в рецензии на мою последнюю книгу внимательнейшая О. Балла, то так оно, значит, и есть): в две организации меня приняли, не особо интересуясь моим мнением (октябрята и пионеры), в две я вступил сознательно (Международный ПЕН-клуб и Ассоциация японоведов) – достаточно. А с тем самым литпроцессом, чтобы уж закончить и оставить его в покое видеть похмельные сны под осыпающимися сводами совписовских домов творчества, еще не неудобно похвастаюсь-пожалуюсь, но констатирую: за этот, 2015 год, мне как филологу пришло четыре приглашения на симпозиумы заграницей, от отечественных институций – ни одного (и до смешного – на конференцию в РГГУ на следующий год меня позвал опять же германский славист). Обидно? Привычно.
А что касается «всё меньше смысла в критике»?
Много причин. Критика никому не нужна, это объективный факт реальности, в которой никому не нужны и книги. Я поминал – от слова «поминки» – книги Бибихина, Налимова, прекрасные до озноба. Их тираж 1000 экземпляров, они выходили еще в начале нулевых (опять симптоматическое слово) и – они до сих пор свободно продаются на «Озоне», не раскуплены! В октябре я был на Книжной ярмарке в Хельсинки, там журнал критики выходит тиражом 7000, авторы далеко не бестселлеров продаются по 10000, на мое выступление пришло 25 человек простых финнов (а 25 – довольно хороший показатель московских лит. мероприятий). Вот это аномалия почище Тунгусской, осмысляя которую я могу перестать быть патриотом… И из критики, как вы знаете лучше меня, уходят многие: А. С. Немзер, если не ошибаюсь, преподает, И. Б. Роднянская работает над писательским словарем, А. В. Василевский пишет обзоры периодики и собственные стихи… (Критика – как профессиональный спорт или рок-музыка: страннее не уйти из нее до старости.) А мне сейчас интереснее смотреть Дрейера, читать книги «для себя» (а для кого еще?) и в тишине, послюнявив палец, собирать со стола переговоров с миром зачерствевшие под корочкой плесени крошки себя…
Такая невостребованность критики связана больше с чем? С политикой государства, отсутствием у народа культурного самосознания или…?
Я бы не стал винить государство. В тему того же образования: почти уверен – ничему научить нельзя, можно только научиться. А вот задуматься, каким образом была (ли) наша страна в советский век «самой читающей», читались ли эти многомиллионные сс и псс с финских полок, а если да, то каким образом всё это столь быстро «сдали», кажется, стоило бы…
И
