Оба подняли наполненные Гамберини бокалы — Эспер сидя, профессор стоя у стола и внимательно поглядывая на гостя — и осушили. В вине оказалась какая-то естественная игристость, мало вязавшаяся с очевидной серьёзностью предстоящего разговора. Гамберини даже немного улыбнулся:
— Я вам налью ещё, а вы сами решайте, пить или нет. Я же с позволения вашего снова выпью.
Эспер отодвинул от себя полный бокал, показав, что готов выслушать рассказ хозяина. Гамберини продолжил говорить, но уже с бокалом в руке, изредка делая несколько глотков, как если бы он пил воду, — алкоголь не оказывал на него видимого воздействия:
— Как я понимаю, всё началось с истории, приключившейся с князем Адрианом в Турции; её последствия и привели к нашей переписке, а затем и к встрече. Вашего дядю интересовало, сколько времени сложный организм может существовать в пограничном состоянии не вполне жизни, но и не вполне смерти. Уже в первых письмах он изложил мне довольно откровенно суть дела, я столь же откровенно предложил ему приехать в Болонью и для начала просто провести обследование. Как медика и учёного меня всегда волновала граница жизни и нежизни, поверьте мне, гораздо более подвижная, чем граница растительного и животного, а уж по этой части у меня были довольно серьёзные, если не сказать больше, наблюдения. Дело в том, что из Америки с большими предосторожностями мне был доставлен образец промежуточного существа, я бы даже сказал, формы жизни, впрочем, подпитываемой исключительно смертью других, и по просьбе Священного Престола нашей Церкви я начал изучение и описание доставленного образца. Да-да, это было то самое «змеиное дерево», упомянутое в составленной Адрианом, вашим дядей, таблице. Вы, наверно, заметили, что, хотя я живу на людной улице, но живу один. Так-то спокойнее. Да и с некоторых пор приходится опасаться нежеланных гостей. Кстати, а вам говорили, как вы на дядю вашего похожи?
— Да, говорили.
— Я даже сначала подумал, не помолодевший ли это, наконец, Адриан. Но нет, такое невозможно. Что ж, я не уверен, что вам понравится то, что вы сейчас услышите, но коли пришли — вот мой рассказ.
Итак, дядя ваш прибыл осенью прошлого года в Болонью для обследования и опытов. В это время мой старый друг Фальконе находился в Египте. Признаться, я был встревожен отсутствием известий от него, ибо последние письма получил с Мальты, на которой он задержался на некоторое время для разбора одного из книжных собраний, посвящённых нашим средиземноморским древностям. Нет-нет, он из Египта вернулся вполне благополучно и ничем не был болен, это я вам как врач говорю. Болезни, сопровождавшиеся лихорадками, начались позднее. Впрочем, об Орацио — речь впереди.
Первое, что удивило меня в князе Адриане, это была его внешность. Он ведь не был молод, ему по его рассказам было тридцать девять, но выглядел дядя ваш лет на пятьдесят, а то и больше. При внешней физической крепости он заметно, на глазах моих изменялся, а приезжал он ко мне не раз и не два, как если бы его собственный счёт времени отличался от астрономического. Последний раз он был у меня незадолго до смерти нашего общего друга, т. е. чуть больше недели назад.
— Как?! И где он сейчас? — Эспер даже привстал.
— Уж точно не в Италии. Рассказ будет долгим, так что ради Бога садитесь и наберитесь терпения. Итак, князь Адриан заметно и сильно старел. И его интересовала возможность затормозить время жизни, которое у всех общее, но часы каждого идут с разным заводом, да и стрелки могут двигаться как вперед, так и назад. А так как я занимался переходными состояниями, то и подумал: а почему бы и нет? Может, наука что-то подскажет? При общем осмотре я обратил внимание на очень нерегулярный пульс, иногда пропадавший вовсе. Состав крови его тоже был в высшей степени странен. Ещё дядя ваш жаловался на практическое отсутствие сна — не сновидений, грезить-то мы все умеем и наяву, а именно сна, длившееся неделями и, видимо, сильно старившее его организм. Как и на почти полное отсутствие аппетита. Между тем именно организм его, лишённый нормальных телесных нужд, и представлял для меня наибольшую загадку.
Как если бы этого было мало, вскоре я понял, что не встречал собеседника интереснее: знания его и умения были поразительны, а в некоторых смыслах и безграничны, ибо учился он легко, схватывая почти всё на лету. Я даже интересовался, были ли у него такие способности прежде. Он отвечал, что ещё несколько лет назад — нет. Тут было какое-то нечеловеческое изменение ума. Или сильно превышающий привычное опыт. Словно до того, как у меня появиться, человек прожил не одну, а несколько жизней. Впрочем, может, и прожил, как знать.
Меня, конечно, интересовало и душевное здоровье вашего дяди. В те редкие ночи, когда ему удавалось уснуть, князь Адриан видел, по его рассказам, несколько повторяющихся снов, и чаще всего младшего брата своего с разбитым виском и выгрызенным сердцем (нет, не волнуйтесь, в его смерти — это ведь батюшка ваш — князь Адриан не повинен), другой сон — его будто бы мёртвого и уже погребённого откапывают на кладбище в Турции, третий — что он останавливается в таверне высоко в горах и застаёт там компанию турецких знакомцев, тех самых с кладбища, приглашающих его присоединиться к ним. Кажется, он, осознанно или нет, опасался преследования.
Я уже говорил, что занимался научным описанием «змеиного дерева». Привезённые из Центральной Америки саженцы очень хорошо прижились у нас. Правда, пришлось создать для них специальную, отдельную ото всего университетского ботанического сада теплицу. После ряда опытов я понял, что «змеиное дерево», с человеческой точки зрения, почти бессмертно, во всяком случае, крайне неприхотливо и обладает высокой способностью к возрождению. К жару и к холоду, что губительны для нас, оно безразлично. Я помещал один из его черенков надолго в камеру со льдом, и оно впадало в состояние, аналогичное глубокому сну лягушек, когда действие веществ внутри организма замедляется, но полная смерть — не наступает. Я воздействовал на саженец кислотами — вскоре поражённые области зарастали сами собой. Оно могло долго, месяцами обходиться без пищи, снова впадая в глубокий сон, но оживая при первом же приближении добычи. Единственное, что имело эффективное воздействие на него, — это огонь. Кстати, прожаренные ткани его внешне похожи на мясо. Конечно, следовало бы попробовать, каковы они на вкус, но тут, признаюсь, учёное бесстрашие изменило мне. И всё-таки каан-че — это довольно простой организм, только огромных размеров. И совершенно непонятно, как бы себя повёл организм высший, я уж не говорю человек, подвергшийся определённому внешнему воздействию и вследствие того развивший бы в себе определённые черты сходства с каан-че. Вы действительно хотите, чтобы я продолжал?
— Прошу вас, профессор.
— Первым делом я подверг организм князя Адриана — с его полного согласия, конечно, — медленному замораживанию. Делали мы это не в университете, где достичь таких условий невозможно и где нам могли бы помешать, а в лаборатории в горах, где легче добиться очень низких температур. Вы, вероятно, ехали к нам через Флоренцию, а если так, то не могли не обратить внимание, что выше нагорных лесов там есть хуторок…
— Нет, я был поражён их шумом, я слушал этот шум.
