Когда достигли самой высокой точки перевала и до Болоньи было ещё очень далеко, то Эспер услышал ровный шум, словно от множества водопадов. Но никаких горных рек вокруг дороги и даже на некотором отдалении не было. Правивший экипажем сказал Эсперу, что так звучит лес. Действительно, вокруг дороги по склонам и в низине был совсем не густой, как знакомые Эсперу тверские чащобы, а относительно редкий, весь пронизанный светом лес, росший здесь не одно столетие. Под дыханием вечно и ровно дующего через перевалы ветра он звучал как мощный инструмент, как прибой Океана: воздушного и водяного одновременно. «Так, вероятно, поёт Атлантика», — подумал Эспер, ни на каких морях, кроме Балтийского, не бывавший. Звук этот поднимался из низин и по склонам вверх, к дороге и толкал экипаж своим дыханием, как лёгкую лодку, — вперёд, к неизбежной цели путешествия. Ничего подобного Эспер никогда не встречал. «Ветер истории поёт, вероятно, так же», — подумал бы путешественник, склонный к более смелым обобщениям. Эспер не знал, что, проезжая той же дорогой и слыша на тех же самых вершинах этот же неумолкающий шум, удивлялись ему и приятель Байрона Шелли, ехавший по перевалу уже после заката, и князь Вяземский, приятель Пушкина, ехавший тут при свете солнца, — да-да, тот самый стихотворец и критик, о котором напомнил ему Меццофанти. Шум леса полнил сознание Эспера будто в предвестье чего-то немыслимо важного.
Окаймлённая горами, как короной, Болонья умещалась вся внутри средневековых стен. Выделялись только башни, некоторые накренённые, да кресты церквей. Центральные улицы были названы все по именам святых. Университет располагался на Свято-Донатовской. Сюда — прежде гостиницы — и отправился в нанятом им экипаже Эспер. Застроенная уже много столетий многоэтажными домами с арками на нижнем этаже, улица, по которой, вероятно, было удобно идти в ливень, из окна экипажа напоминала гигантский, бесконечный амбар. Вот и университет с обсерваторией Коперника и с музеями. Из-за летней поры сейчас здесь можно было застать лишь сторожей. Сонный полуграмотный привратник написал крупными буквами на листке улицу и дом, в котором проживал профессор Гамберини, подтвердив, что учёный муж ещё в городе, во всяком случае его видели третьего дня. Услышав же имя Фальконе, он всплеснул руками: «Беда, такая беда! Разве вы не знаете?» Нет, Эспер ничего не знал. «Господина Фальконе похоронили третьего дня, да, знаете ли, странно так похоронили, упокой Господи его душу, а распоряжался похоронами профессор Гамберини». Эспер понял, что следует действовать без промедления. Экипаж довёз его до гостиницы «Le Due Corone», которая по случаю августовской жары почти пустовала — в такую пору даже самые заядлые состоятельные домоседы выезжали из перегретой солнцем Болоньи в горы или на море: в Равенну и особенно в Римини — а уж в город никто не ехал, считая это безумием. Щедро расплатившись за услуги и сменив дорожный костюм на приличествующий случаю, Эспер отправился пешим ходом по указанному адресу. Сказать, что он шёл к Гамберини не без волнения, не зная, чего ожидать от их встречи, значило бы ничего не сказать. Солнце уже клонилось к вечеру, город, в отличие от Рима, был невелик, но улицы его даже в такой жаркий день не пустовали — под прохладными арками торопились куда-то оставшиеся в городе жители, мимо проезжали коляски, — и не прошло и получаса, как Эспер постучал набалдашником трости в дверь первого этажа, на которой была прибита металлическая дощечка с именем учёного постояльца. Дионисио Гамберини сам открыл ему дверь и встал на проходе, словно преграждая вход в жилище:
— Вы Эспер? Правильно?
— Разумеется.
— Не удивляйтесь, я ждал вашего появления.
— Простите, что без предупреждения и, видимо, — в неурочный час. Я, признаться, хотел сначала повидаться с господином Фальконе, но в Университете мне сказали, что он скоропостижно скончался от приступа египетской лихорадки.
— Это, к сожалению, не лихорадка, я осматривал труп. Третьего дня мы сожгли Орацио — так было принято у древних латинян: я сам настоял на подобном погребении. А вы — сначала покажите мне руки.
Изумлённый Эспер прислонил к стене прогулочную трость, снял перчатки и, неловко засунув их в карманы сюртука, протянул профессору Гамберини обе руки.
— Да не ладонями вверх, а оборотной стороной, я хочу осмотреть ногти. И развяжите ваш шейный платок. Не волнуйтесь, я всё-таки практикующий врач. Спасибо, вот теперь проходите. — И Гамберини плотно затворил за по-прежнему изумлённым Эспером дверь.
— Вы думаете, смерть господина Фальконе как-то связана с моим дядей? — спросил Эспер в плохо скрываемом волнении, чтобы как-то выйти из предельно неловкого положения, ибо Гамберини продолжал внимательно рассматривать его, прямо в упор, как это делал бы с вероятно уже заболевшим пациентом не пришедший ещё к окончательному заключению врач.
— Напрямую нет. Думаю, что они оба — жертвы. Да вы, князь, снимите же, наконец, шляпу и проходите — что медлить в прихожей!
— Спасибо, профессор.
— Вы в курсе опытов, в которых участвовал ваш дядя? Вам знакомо то, чем он тут занимался?
— Откровенно говоря, нет. Да и виделись мы последний раз лет семь назад в Москве. Но письма от него я получал время от времени. И сейчас к вам меня привело его письмо.
— Покажите. Простите, князь, если я кажусь вам бесцеремонным. Но в свете последних событий мне — не до шуток.
Эспер достал из внутреннего кармана переданный им лордом Рутвеном «Ключ», Гамберини внимательно и недоуменно посмотрел на развернутый лист, повертев его так и эдак.
— А перевести вы не смогли бы? Бедняга Орацио разумел по-русски, я-то — нет.
Эспер изложил содержание «ключа».
— Дело серьёзное, отпираться не буду, — заговорил Гамберини, несколько смягчившись. — Да вы не ждите приглашения и садитесь, голубчик. В ногах правды нет, как говаривал ваш родственник, — и придвинул к Эсперу стул с высокой резной спинкой, каковых в гостиной стояло несколько, правда, в основном посреди комнаты, вообще не казавшейся слишком прибранной. — Не хотите ли выпить?
— Наверное, не откажусь, — меньше всего сейчас Эсперу хотелось пить что-то крепкое, но, очевидно, Гамберини требовалось приободриться перед серьёзным разговором, и он противоречить хозяину не стал.
Профессор, как очевидно, жил одиноко, даже без прислуги, как и подобает погружённому в науку чудаку. Через некоторое время он вернулся с запылённой початой бутылкой белого вина и двумя бокалами и поставил и то и другое на стол:
— Или вы предпочитаете красное? Не отказывайтесь, это — из лучшего, что производят в наших краях. Некий прелат, из немцев, известный разборчивостью, по дороге из Германии в Рим пробовал на вкус разные сорта и многие казались ему недостаточно хорошими или попросту кислыми, пока один из виноделов у древней горы фалисков не подал ему вот этого и услышал в ответ радостное: «Est! Est! Est!»[23] — отсюда и сорт. Прелат стал его пить без удержу, пока не отдал Богу душу. С той поры это вино производят не только в Лациуме, но и у нас в Романье.
