— Более чем ошибочно, — подтвердил Уоррен. — Я хочу, чтобы вы остались здесь и продолжали исполнять роль моей невесты, пока мы оба не убедимся окончательно, что Магнолия отказалась от своих поползновений.
Чуть погодя он промолвил:
— Наверное, я требую от вас слишком много? Вы и сами через многое прошли в своей жизни, хотя не желаете рассказывать об этом. Вы не обязаны ради меня идти на ужасный риск в результате козней ревнивой женщины, у которой явно расшатана психика.
Надя в ответ улыбнулась, и он подумал, как трогательна улыбка у этой хрупкой и отважной девушки.
— Вы обещали защищать меня.
— Именно это я и буду делать, но прошу вас, Надя, останьтесь. Я хочу, чтобы вы помогли мне разобраться в людях, которые отныне оказались в моем подчинении, и если встанет вопрос о внесении изменений или улучшений, то две головы лучше, чем одна.
— По-моему, вы мне льстите, — пожала плечами Надя. — На самом деле вы вполне способны осуществить все это без чьей-либо помощи. В то же время вы наверняка догадываетесь, что я хочу остаться.
Он знал, за этими словами кроется страх, причин которого она не хотела ни называть, ни объяснять, и одарил ее взглядом, который многие женщины находили неотразимым.
— Молю вас остаться! Я действительно был бы огорчен и разочарован, если б вы покинули меня.
— В таком случае я этого не сделаю.
— Теперь я посоветовал бы вам лечь спать, — сказал Уоррен. — Когда я пожелал маме спокойной ночи, она ответила, что если и нуждается во сне, то лишь затем, чтобы хорошо выглядеть, а вам он тоже необходим, и, да будет вам известно, я хочу, чтобы вы стали намного полнее, нежели сейчас.
Надя рассмеялась, и ее смех в тишине сада зазвенел как колокольчик.
— Ну конечно, у меня теперь такие прелестные платья, они плохо сочетаются с моей внешностью, и это вас шокирует. Поверьте, я очень, очень стараюсь есть побольше, но вы должны дать мне время.
— Мне приходят на ум еще многие другие вещи, которые следует вам подарить, помимо времени, — заметил Уоррен. — Но вам придется подождать, когда я съезжу в Лондон.
Он, видимо, забыл, что Надя не похожа ни на одну из тех женщин, с которыми когда-либо был знаком; они хотели все, что он был готов им дать, и выпрашивали еще гораздо больше в придачу.
Надя отняла руку из его ладони и сказала тихим серьезным голосом, столь хорошо знакомым ему:
— Прошу вас… не говорите так… Я приняла все эти прекрасные платья, поскольку в роли вашей невесты я едва ли могла появиться в том поношенном, что составляло всю мою собственность. Но я не претендую… на большее, и меня очень огорчило бы… если б вы попытались дать мне что-либо еще.
Уоррен на минуту задумался.
— Но вы должны понимать: было бы странно для окружающих, если б я не дарил вам, как моей невесте, прекрасные вещи, которые выразили бы мою любовь намного красноречивее слов.
— Нет!
Она произнесла эта так твердо, что Уоррен удивился.
Как бы почувствовав, что должна объясниться, девушка промолвила:
— Обратившись ко мне за помощью, вы сказали, что считаете меня настоящей леди. Так вот, как истинная леди, я не считаю возможным принять от вас что-либо, что не является абсолютно необходимым для роли, которая мне предназначена.
Достоинство, сквозившее в каждом ее слове, производило сильное впечатление.
А завершила она свой монолог по-детски умилительно:
— Я знаю, моя мама это не одобрила бы… а потому, пожалуйста… не смущайте меня.
Уоррену осталось только капитулировать.
— Очень хорошо, Надя, — произнес он, — но я могу лишь сказать, что вы необычная и удивительная девушка. Я уважаю вас и восхищаюсь вашим мужеством, которое вы сейчас проявили.
От его прямодушия щеки Нади вспыхнули румянцем.
У нее дрогнули ресницы — она слишком оробела, чтобы смотреть ему в; глаза.
«Как она мила, обворожительна и ни в малейшей степени не похожа на Магнолию», — подумал он.
Глава 6
Надя ходила по гостиной, разглядывая картины и безделушки.
Она думала о том, что каждая из них очень красива и наверняка имеет свою, неповторимую историю.
Она уже расспрашивала Уоррена о картинах, и он поведал ей, каким образом они стали достоянием семейства.
Вот эта, например, была подарена его родителям по случаю их свадьбы.
— Всем, что есть в этом доме, мама дорожит как существенной частью ее жизни с моим отцом И, конечно, моей жизнью, — с улыбкой объяснил Уоррен.
— Чувствуется, что все эти вещи выбраны с любовью, — мягко произнесла Надя.
Он вновь отметил душевную тонкость этой девушки — только она была способна на замечание в таком роде; и позднее он вспомнил об этом невольно, когда ночью размышлял о ней.
Для нее, вне всякого сомнения, каждый день был полон нового очарования и новых впечатлений, не умещавшихся в обычных словах.
И ее страдания должны были оставаться тайной, так как, видимо, были связаны с трагической судьбой ее матери.
Но он не мог не понимать, что для Нади оказаться в Баквуде означало вознестись из ужасающего ада в некое подобие рая, наполненного солнечным сиянием.
«Как могла я желать себе смерти, если существует такая жизнь?» — вопрошала себя Надя.
Но, размышляя над тем, как чудесно все вокруг, она почувствовала, как кольнуло в сердце при мысли, что всему этому вдруг может наступить конец.
Она просыпалась ночью, с удивлением вспоминая минувший день и думая о новых чудесах, Которые сулит ей день наступающий.
Затем она начинала гадать, сколько дней еще осталось до того момента, когда Уоррен скажет, что польза от ее пребывания здесь исчерпана до конца.
Было ужасной мукой думать об этом, я потому она старалась жить одним днем, одним часом, даже одной секундой — и ничего не упускать.
Глядя сейчас на картину работы сэра Джошуа Рейнолдса, висящую над каминной полкой, она сознавала, что уже никогда ее не забудет и где бы потом ни была, эта картина всегда будет перед ее мысленным взором.
То же относилось к семейному портрету, имевшему особую важность, так как он изображал предка Уоррена в окружении его родных, с Баквуд-Хаусом на заднем плане.
«У него есть все», — подумала она.
И тут же она устыдилась минутной зависти, которую испытала, вспомнив о своей бездомности.
«Хочу, чтобы ч была на картине, хочу жить той же жизнью, что и эти люди, изображенные художником. Тогда я была бы бессмертна!»
Эта фантазия казалась ей заманчивой.
И она вообразила себя если не на этой именно картине, то запечатленной каким-нибудь знаменитым художником, который при помощи красок увековечил бы не только ее облик, но и душу.
